Владимир Колычев - Лагерный пахан
– Ты… Ты… Я знаю, зачем ты пришел!
Бутон уже не лежал, он сидел на своей койке – затылком прижавшись к дужке. Трофим держал его под контролем – в любой момент мог вскочить с места, чтобы догнать, если он вдруг вздумает убежать. Но, похоже, Бутон и не думал убегать. Сидит, жмется, руки в боксерском положении – отбиваться собирается. Но ведь Трофим не нападает.
– Да брось ты!.. Я ж тебя мягким черенком ударил, чтобы не убить. Зато братва теперь считает, что я разобрался с тобой… Ну, не получилось, но ведь я ударил, да?..
– Ударил, – кивнул Бутон.
– Пойми, я же не зверь какой-то. Я просто правильный пацан. За свой базар отвечаю, за чужой спрашиваю… Вот ты зачем на меня бочку катнул, а? Что я тебе плохого сделал?
– Да ничего, – подавленно дернул плечами Бутон.
– А ты, идиот, буром попер… Да я на тебя не злюсь… Уже не злюсь. Ты же сполна за свой косяк расплатился, так?
– Да…
– Теперь ты знаешь, как за гнилой базар спрашивают.
– Знаю, – пустил слезу Бутон.
Трофиму даже стало жаль парня. Но он не позволил непрошеному чувству обвиться вокруг шеи.
– Менты тебе что шьют?
– Кражу… То есть угон… Машину взяли покататься, а нас повязали…
– Мусора на то и мусора, чтобы честных пацанов вязать… Но ты не честный пацан. Облажался ты. И надо было тебе бочку на меня катнуть… Ничего, может, еще наладится?
– Что наладится?
– Ну, может, еще выправишь свое положение.
– Ты издеваешься, да? Из моей ямы ни в жизнь не выбраться. И ты это знаешь.
– Да это байки все. На самом деле выбраться можно. Ну, не сразу, постепенно. Если, конечно, ниже не опускаться. Ты же здесь не балуешь, нет?..
– Да чтобы я! – вскинулся Бутон. – Да пусть только попробуют!
В его глазах мелькнули искорки надежды, сам он приободрился… Трофим сдержал усмешку. Точно у парня с мозгами не все ладно, если такую шнягу схавал… В петушиный куток легко влететь, выпорхнуть обратно можно только ногами вперед.
– Во-во, честь надо беречь! Даже после второго аборта… Это я так, к слову… Короче, ты за меня, парень, держись, и все путем будет… Только руками ко мне не прикасайся, договорились? Когда я тебя в люди выведу, мы крепко пожмем друг другу руки… Ты пойми, я за собой вину чувствую, ну, что тебя из-за меня опустили… А это что за люди?
Трофим более внимательно обозрел соседей. Точно, мужичье.
– Наше вам с кисточкой, братва! Трофим!
– Горбыль! – назвался тощий и сутулый мужик с длинным носом.
– Чеснок, – буркнул второй.
Этот посерьезней. Хмурый, исподлобья взгляд, плотно сжатые губы. В глазах плохо скрытая неприязнь и ухмылка. Похоже, он знал, кто такой Бутон, и ему совсем не нравилось, что Трофим с ним якшается…
Трофим не стал качать права. И на угловую шконку возле окна рваться не стал. Его вполне устраивала койка у самого входа – отсюда он запросто мог опередить Бутона, если тот вздумает броситься к двери. Сломился же он с хаты раз, может сломиться и второй…
Он продолжал грузить Бутона, втираться к нему в доверие. В конце концов петух успокоился, сложил свои крылья. После отбоя он очень долго ворочался на своем шестке, затих лишь за полночь, ближе к утру. Все это время, пока Бутон маялся бессонницей, Трофим притворялся, что спит. И когда тот заснул, тихонько подошел к его шконке.
В одной руке он сжимал заточку, в другой держал подушку. Если Бутон вдруг проснется, то в ход пойдет первое, если нет, то второе… Опущенный никак не отреагировал на его появление. Трофим накрыл его лицо подушкой, навалился на нее всем телом. Бутон проснулся, попытался высвободиться, но Трофим клещом, намертво впился в него…
В какой-то момент жалость к человеку едва не ослабила его хватку и не разжала руки. Но все же он пересилил себя. В такой момент остановиться мог только самоубийца. Ведь к петухам, чтобы не зашквариться, нельзя было прикасаться руками. И бить их следовало ногами. Но Трофим наплевал на эти правила. Ведь он убивал Бутона, а не миловался с ним… И если он не сможет довести дело до конца, по тюрьме пойдет слух, что он обнимался в Бутоном в его постели. Рубач первым стащит с него штаны и заклеймит его позором…
Бутон сопротивлялся, пока были силы. А они с каждой секундой стремительно убывали. Приговоренный конвульсивно дернулся и затих. На всякий случай Трофим выждал время и только затем убрал подушку с холодеющего лица. Отмучился петушок…
Утром вошедший в палату санитар обнаружил Бутона лежащим на полу – на шее петля из полотенца, один конец которого был привязан к дужке кровати. Выходило, что петух не выдержал унижений, а потому и покончил жизнь самоубийством.
Но все же Трофим не избежал встречи с начальником оперчасти. Майор Когтев долго пугал его показаниями свидетелей – двух мужиков из палаты. Но расколоть его не смог. Трофим был уверен, что кум блефует. И эта уверенность его не подвела – действительно, показания свидетелей были чистой воды провокацией. Чуть позже выяснилось, что соседи по палате действительно «ничего не видели, ничего не слышали»…
Для острастки Когтев сунул Трофима в карцер на пятнадцать суток. Но для него это было сущим пустяком по сравнению с тем сроком, который грозил ему за убийство Бутона, если бы оно было доказано…
* * *Трофим чувствовал себя героем. Он убил своего врага, спросил с него за гнилой базар. И теперь ни один человек не посмеет обвинить его в пустозвонстве. Витой поощрит его улыбкой, а Рубач завистливо подожмет губы…
Но в камере его ждало разочарование. Оказалось, что Витой третьего дня получил на суде свой срок, после чего был переведен в блок для осужденных. И Башмака в камере не было, и другие пацаны, с которыми скентовался Трофим, тоже куда-то подевались. Угловую шконку занимал Рубач. Оказывается, теперь он смотрел за хатой.
Едва Трофим вошел в камеру, как к нему подскочил какой-то разудалый баклан с замашками клоуна.
– Ша! Кого я вижу? – скоморошно обхлопывая себя руками, выдал он. – Граф… или князь… Извините, запамятовал!
– Фарсер, фу! – одернул его Рубач. – Нюх потерял? Своих не узнаешь?.. Это Трофим, зема мой…
Он не поленился, с улыбкой на всю ширину лица поднялся со своей койки, подал Трофиму руку, когда тот подошел к нему. Посадил за стол.
– Лекарь! Дегтю замути! – с барственным видом распорядился новый смотрящий.
Шестерка по кличке Лекарь в момент принялся разводить огонь для кипятка… Хорошо устроился Рубач, ничего не скажешь. Если только пристяжью обзавелся, так у него еще шут в обойме – чисто как у французского короля в свите.
– Ну, рассказывай, братан, как там в кондее? – спросил он.
– Да ничего, жить можно.
– Почта там не работает.
– Глухо как в танке, – кивнул Трофим.
– А Бутона, говорят, похоронили.
– Сам во всем виноват.
– Не вопрос. За свой базар отвечать надо… И за базар, и за дела…
– Это ты о чем? – напрягся Трофим.
– Да все о том же… Почта, говорю, в кондее не работает. Не знаешь ты, что у нас теперь новый смотрящий.
– Знаю, ты.
– Я за хатой смотрю. А на тюрьму Жиха стал… Такие вот дела…
– А Щипчик?
– Щипчик на этап ушел. Тесно ему здесь стало… Жиха теперь рулить будет…
Рубач благодушно улыбался, но Трофим понимал, что он всего лишь изображает добренького. Не зря же он о делах заговорил…
– Я по сравнению с Жихой человек маленький, не мне решать, хорошо это или плохо. По мне, так хорошо, что он за тюрьмой смотрит…
– Это ты правильно сказал, что ты человек маленький… – ухмыльнулся Рубач. – Но все же Жиха о тебе знает…
Всем своим видом он давал понять, что вор не жалует Трофима.
– И что?
– Да вот, должок у тебя перед Жихой.
Эта постановка не стала для Трофима неожиданной. Он чувствовал, что Рубач вот-вот достанет камень из-за пазухи. И вот это случилось.
– Какой должок?
– Зачем спрашиваешь, если сам все знаешь… Сколько вы с цехового сняли?
– Э-э… Нисколько… Он пустой был…
– Да? А дачки у тебя жирные. И больничку себе купил. На какие, спрашивается, шиши?
– Так это мать старается…
– Твоя мать бутылки по помойкам собирала. А сейчас у нее на мази все. Пить бросила, прибарахлилась…
– Откуда знаешь?
– Знаю. Я же сам из Чернопольска, не забывай…
– Ты мне предъяву бросаешь? – без вызова, но мрачно и жестко спросил Трофим.
– Зачем предъяву? Долг отдашь, и никаких предъяв и близко не будет. А пока ты перед Жихой в обязах…
– Перед Жихой или перед общаком?
– Само собой, перед общаком.
– И сколько?
– Двадцать косарей.
– Ничего себе! Откуда такие бабки?
Деньги у Трофима были, и мать могла бы отдать их на общак. Тем более что, по большому счету, он должен был так поступить – отдать часть навара на грев для братвы. Но не двадцать же тысяч. И не Жихе, который, судя по всему, только тем и занимался, что стриг купоны с барыг. А ведь не царское это дело. Вор воровать должен, а этот и цеховых, и братву на бабки разводит. Скользкие у него какие-то постановки, и представитель его в лице Рубача такой же скользкий.
