Александр Звягинцев - Сармат. Любовник войны
— Успокойся, Сармат! Успокойся!
Постепенно сознание возвращается к Сарматову. Оглядевшись вокруг, он, кивнув на срезанные пулями ветки, спросил у Метлоу:
— Что произошло?..
— Духи на двух бронетранспортерах мимо прокатили! Пришлось пострелять немного.
Лицо Сарматова исказила судорога.
— Почему не вышел к ним?! — зло спросил он. — Может, уже хватит, полковник, доказывать свое благородство?!
— Не ори! — невозмутимо парирует Метлоу. — Я у тебя не на допросе и ни в чем отчитываться тебе не обязан!.. Вставай и пошли, пока темно!
— Куда?.. Если бы мы были кому-нибудь нужны, нас бы давно из космоса засекли!..
— Любая дорога куда-нибудь приводит, — подавив приступ злости, ответил Метлоу. — А нужны, не нужны... Главное, чтоб человек самому себе, своим детям был нужен...
И вновь они вдвоем ковыляют по освещенной бледным лунным светом, размолотой траками танков дороге.
Восточный Афганистан
30 июня 1988 года.
Ручеек тонкой прохладной струйкой падает с высоты и исчезает в выгоревшей траве, которой порос склон. Набрав в пригоршню воды, Метлоу плеснул ее на лицо улыбающегося во сне Сарматова. Тот ошалело вскочил и схватился за пулемет.
— Где мы? — озираясь, спросил он.
— Все там же — за хребтом Гиндукуш! — невесело усмехнулся Метлоу, протягивая ему выстроганный из корявого деревца костыль. — Вот тебе еще одна нога!..
— Думаешь, поможет?..
— Если нам кто и может помочь, то только Всевышний... — ответил американец. — Пора в путь.
— Подожди, полковник! — всматриваясь в белесое небо, сказал Сарматов. — Слышишь, жаворонок заливается! То-то мне Дон-батюшка снился! — улыбнулся Сарматов. — Ишь, как будто над родной степью наяривает, стервец!
— Донская степь... Я только слышал и читал про нее... Какая она? — спросил Метлоу.
— Много неба, ковыль русалочьими косами стелется, орлы и коршуны высоко-высоко кружат... А на перекатах по весне алые маки и тюльпаны расцветают всех цветов радуги... еще татарник растет...
— Что это — татарник? — удивленно поднял брови полковник.
— По поверьям там, где казак татарину голову срубил, вырастает колючий красный цветок.
— Интересно, а здесь что будет расти? Душманник?.. — Метлоу грустно ухмыльнулся. — А оренбургская степь какая?
— Такая же, лишь простора еще больше да климат покруче. Там выжить было труднее...
— Почему?
— Народы, которые осмеливались выйти на житье в степь, погибали. В степи не укроешься — или бой принимай, или...
— Но казаки-то выжили!
— Выжили! — усмехнулся Сарматов. — Даже до сегодняшнего дня дожили. Видел я каких-то ряженых в Москве, с саблями и крестами... Не разобрал — то ли артисты, то ли и впрямь осколки казачества...
— Странно как! — задумчиво протянул Метлоу. — Мы с тобой, как ты говоришь, осколки одного народа, а в то же время офицеры двух враждебных государств... И виной тому те, кому мы хотим помочь выпутаться из безнадежной ситуации... Еще в Оксфорде я понял, что защищать интересы Америки — мой долг. Хотя бы потому, что она приняла изгнанных из России моих предков, дала им возможность быть равными среди равных. Было и чувство мести... Что уж тут говорить. Ведь и ты, Сармат, наверняка меня осуждаешь за то, что я русский, а в ЦРУ работаю против вас?
— Я никому не судья!.. Я слишком много в этой жизни перевидал, слишком много сам убивал и видел, как убивают другие, чтоб еще кого-то осуждать. Но не надейся на то, что все окажутся такими же терпимыми и понятливыми, — ковыляя к ручью, бросил Сарматов.
— А что мне могут предъявить? Я ведь вроде как не присягал на верность России...
— Был бы человек, а статья найдется! — усмехнулся у ручья Сарматов. — Что значит «не присягал»? Был бы ты наш, русский, не говорил бы — не присягал, мол! Я лично присягал Дону-реке, Москве-городу, тайге красноярской, кладбищу станичному, которое подонки по скудоумию запахали...
— Но ведь ты этим же подонкам служишь!.. Ну хоть стал бы инженером, врачом, юристом, что ли...
— Не мог! Тут уж как бы само собой: коль казачьего рода — впрягайся в военную сбрую и паши, как предки от десятого колена пахали...
— На большевиков пахать?.. Но ты ж их и сам не больно-то любишь...
— Знаешь, что моего деда-есаула с ними примирило? — вскинулся Сарматов. — В сорок третьем, после Сталинграда, под нашей станицей окружили итальянцев, румын, мадьяр. Представь себе, из сплошной пурги вынеслась наша конница, и закипела на станичных улицах сабельная круговерть... В наш двор заскочили несколько всадников, и дед увидел на них погоны — наши, русские, а на одном аж золотые! Офицер, стало быть! И заплакал, старый, на колени перед ними упал! Возвращение погон тогда многих казаков с большевиками примирило...
— И опять я не понимаю вас, русских!.. Ну погоны, и что?.. Это же атрибут! За ним может скрываться любая идеология, любая низость!
— Вас! — хмыкнул Сарматов. — Я и толкую, дорогой сэр, зря ты в наши дела суешься... Ты — ломоть для нас отрезанный!..
— Это мои проблемы! — пробурчал Метлоу, закидывая за плечи рюкзак.
— Не обижайся! — все еще продолжая сидеть, сказал Сарматов. — У меня к тебе будет просьба. Если, как вчера, напоремся на духов и я уйду в отключку, то ты...
— То что я?.. — насторожился полковник.
— Ты меня застрелишь.
— Не буду я в тебя стрелять, Сармат!
— Что, никогда не делал этого?.. — ухмыльнулся Сарматов.
— Уж больно случай необычный...
— Посуди сам, полковник, нового для себя ЦРУ из меня ничего не вытащит, а заживо гнить в пакистанских зинданах, сам знаешь, перспективка не самая обнадеживающая!
— Будем уповать на промысл Божий! — безапелляционно заявил американец.
— До таких, как я, ему дела нет, полковник!..
Скоро их фигуры потерялись среди причудливо выветренных скал, похожих на каменных истуканов, над которыми рассыпались радостные трели жаворонка.
Восточный Афганистан
1 июля 1988 года.
Над разбитой дорогой висел серебристый диск полной луны. Откуда-то совсем рядом неслись смертельно уже надоевшие вопли шакалов. Среди каменных истуканов блуждали их свечи-глаза и мелькали неясные тени. Дорога то круто уходила вверх, то ныряла в глубокие, затянутые туманом расщелины. По холодку идти было легче, но дороги почти не было видно.
Сарматов еле плелся, опираясь на палку и сильно прихрамывал. Внезапно он вскрикнул и остановился.
— С тобой все в порядке? — спросил американец.
— Все бы ничего, да только глаза слипаются, не вижу, куда иду! — ответил тот.
— А ты не молчи, матерись, анекдоты рассказывай.
— Какие анекдоты? Вся наша жизнь — сплошной анекдот. Как тебе, например, вот этот: полковник из ЦРУ и майор КГБ по Афгану рядышком шкандыбают! — усмехнулся Сарматов. — Бред сивой кобылы!..
— Я буду петь, а ты подпевай, — не обращая внимания на упаднические настроения Сарматова, решил Метлоу. — Когда в нашем доме собирались русские, они пели вот эту песню, я ее с детства помню, — добавил он и вполголоса запел:
Господа офицеры, нас осталось немного! Нас в Мазурских болотах косила шрапнель, В галицийских полях, на карпатских отрогах — Не упомнить потерь, не упомнить потерь!..
— Я слышал эту песню от деда, — подал голос Сарматов и вполголоса стал подпевать американцу:
...Господа офицеры, нас осталось немного!
С нами ветры полынных степей,
Далеко от России, от родного порога
След измученных наших коней!..
Голоса их в ночи звучали как-то странно и даже нереально среди залитых лунным светом каменных истуканов и несущегося со всех сторон шакальего хохота.
...Господа офицеры, нас осталось немного!
И кричим мы в тифозном бреду:
— Время злое такое за грехи нам от Бога,
Мы с Россией разделим судьбу!..
— Сармат, Сармат, ты чего это? — вскрикнул Метлоу, подхватывая начавшего вдруг оседать на землю майора.
— А-а?.. Что-о? — с трудом спросил тот. — Повезло, брат...
— Пой, черт побери!.. Если упадешь — не встанешь! — заорал Метлоу.
Сил, чтобы петь, у майора Сарматова уже не осталось, он просто стал проговаривать слова тихим, свистящим шепотом:
...Господа офицеры, нас осталось немного!
Позади лишь пожары да косые кресты.
Эскадронный трубач, протруби нам тревогу,
И несите нас, кони, до последней черты!
— Последняя черта — она у всех разная, — закончив песню, грустно сказал Сарматов. — Одни, как мой дед, судьбу разделили с Россией, другие, как атаман Краснов, немецкие погоны надели и немецкое оружие в руки взяли...
— Я думаю, у них не было выбора, — откликнулся американец.
— Неправда, выбор есть всегда!.. — уперся Сарматов.
— Ты максималист! У тебя все просто! Для тебя все в мире делится на черное и белое, и никаких полутонов. Но с таким отношением очень трудно жить, потому что в этом мире не существует добра и зла в чистом виде. Не так все просто, Сармат!
