Эдуард Байков - Фантасофия. Выпуск 4. Шпионский триллер
Он рос, наверное, века два, но с каждым днем, набирая вес, становился все жаднее и неразборчивее до пищи. Чем дальше в неведомое технотронное грядущее планеты уходил век Силуруса, тем сильнее терзало его проклятие голода.
Теперь видно было, что он не короче двух метров. Он глотал бесформенные размокшие куски хлеба с бульоном и шел прямо наперерез лодке, как айсберг на «Титаник».
— Стреляй, Лека! Стреляй! — взмолился Алан, вмиг вспотевший от рыбацкого возбуждения.
— Счас… подпущу поближе…
В ночи, в ирреальном мире расходящихся водяных бликов и волн Лека не рассчитал скорости большой рыбы. Алик раньше выстрела ударил в серую лоснящуюся спину багром. Обычные сомы мягки до студенистости. Но Кувшинковский левиафан затвердел от старости, как полено, и багор скользнул по его боку, лишь слегка ободрав кожицу и слизь.
От удара Силурус рванул вперед сильнее, ударил спиной лодку — и в тот самый момент Лека нажал на спусковые крючки своей двустволки. Но лодка уже накренилась, стволы ушли с прицела, и вместо сома крупная дробь седьмого номера прошила днище.
— Едрен кагал! — выматерился упавший на дно новообразованного дуршлага Алан. — Смотри хоть под ноги, когда стреляешь!
Силурус ушел на глубину. Вода в лодке быстро прибывала, и матюгающаяся промокшая компания погребла к спасительной осоке берегов.
— Это не сом! — кричал Лека в ярости (во многом на собственную неловкость). — Это враг народа! Это душа Колчака, которого утопили в Ангаре!
На берегу немного пришли в себя. Алан торжествовал вдвойне: во-первых, его рассказ о Силурусе подтвердился наглядно, а во-вторых — насмешник Лека посрамлен, обгадился прилюдно, и теперь его можно шпынять до посинения.
Это торжество, этот триумф духа заставил Алана быть благородным. Он объявил, что штраф за расстрелянную лодку он заплатит пансионатскому начальству лично, поскольку охота на Силуруса — его инициатива.
Когда Алик добрался до номера — мокрый, в иле, в водорослях и водной траве, как утопленник — презрительный взгляд жены сказал ему все, что она думает о его ночных развлечениях. Взгляда было довольно — супруги не разговаривали.
На следующий день Мирончик плакал, потому что отец запретил ему купаться. Лека реабилитировался, посетив по Алановой наводке бабку Мотниху. Здесь Горелов развернул перед обалдевшей старухой впечатляющую панораму её бесчеловечного преступления. Подобно Босху он поместил маленькую фигурку согбенной Мотнихи в центр панорамы шабаша: Мотниха подавлена и сломлена ужасными ликами подступающих отовсюду неотвратимо Санэпиднадзора, Народного Контроля, Месткома и Парткома, КГБ и Политбюро, объединившихся для победы над зловредной бабкой. Обложив Мотниху со всех сторон, могучие союзники тащат с собой новейшую технику: зловещие овоскопы и дактилоскопы, экспертов и криминалистов, лупы и микроскопы, прожектора позора. И вот уже раскрыт бабкин замысел продать дохлятину, и вот уже со всех сторон спешит милиция брать бабку — обкладывает окрестность, прочесывает леса.
И нет укрытия, нет спасения бабке Мотнихе. Лучшие пинкертоны страны прижимают её в угол убойными доказательствами, предъявляют ей её отпечатки пальцев и орудие преступления — нож, которым она после смерти отворяла горло поросятам. Дедуктивный метод не дает сбоя — страна Советов поставлена под угрозу распространением поросячьего трупного яда. И вот уже суд над Мотнихой — в блеске юпитеров, со стрекотом кинокамер, с рядами иностранных журналистов и гостей из братских республик. Вот уже клеймят Мотниху видные деятели профсоюзного и рабочего движения, указуют на неё перстом и требуют: «К ответу! К ответу!». И полнится газета «Правда» гневными письмами трудящихся со всех уголков необъятной родины — призывающих не щадить классового и генетического врага. Финал полон декоративных элементов: Бабку Мотниху сажают почему-то в полуторку, отвозят на помойку, и там, предварительно завернув в черную простыню, расстреливают.
Уже на половине этой экспозиции почти рыдающая бабка готова была согласиться на любые, даже самые унизительные условия мира с обществом. Когда Лека предъявил ей ультиматум — сдать ему немедля весь дохлый опорос — Мотниха без лишних слов пошла в подпол, на ледник и принесла трупики неудавшихся свиней.
Лека поспел как раз вовремя: на боках трупиков уже виднелась где-то слямзенная Мотнихой неразборчивая печать.
Друзья дожидались его недалеко от шашлычной, плотно пожевав жареного мяса, запивая студеным виноградным соком, урча теперь животами. Здесь они несколько часов просто и пошло спали, причудливо и мозаично загорая в рассеянных листвой лучах жгучего светила. Что касается дохлых поросят, то их положили на солнцепек, где они сперва отмерзли, а затем ещё и засмердели, вздуваясь. Сому лучший гостинец!
Частично восстановив подорванные ночной охотой силы, охотники перешли к пьянке…
* * *«Ностальжи»… Как много можно вспомнить и заново пережить за две минуты единственной песни! За стеклом кружили белые мухи — первые признаки мокрой и бесснежной берлинской зимы. А водка — хоть и называлась «Русской» — была по-европейски чересчур чиста и дистиллирована. Это была подделка под ту, настоящую, «Андроповку» — сивушную, из опилок, из нефти — из чего ещё там?
Алан, Алан… Не щадит нас время… Он стал нефтебароном, и чтобы есть черную икру — в новой России не нужно было летать в Волгоград. Но изобильная икра тоже стала подделкой, как и нерусская «Русская» водка — она утратила витамины радости, солнечные ферменты целеустремленности.
Алан ворочал миллионами долларов. Он работал в Ираке по программе «Нефть в обмен на продовольствие», и много помог опальному режиму Саддама Хусейна. Потом, когда запахло второй войной в Заливе — Алан, как и все нефтебароны, отпустил домой сотрудников фирмы. Думали, что он, как капитан — последним покинет тонущий корабль.
Но это был бы не Алан! Он сделал нечто, заставившее новостные программы мира вновь заговорить о «загадочной славянской душе», хоть и был наполовину армянином. Он сказал Саддаму: «Мы были вместе в богатстве и радости — останемся вместе и в смертельный час!». Потом он надел костюм-«сафари», пробковый шлем, взял бронебойное ружье, из которого ухлопал в Африке не одного слона — и принял одинокий бой под деревушкой Эль-Обейд.
Говорили, что это очень экзотичный способ самоубийства. Говорили, что Алан сошел с ума, и принял за сафари настоящую войну.
Но Алик знал истинную причину. Незадолго до Эль-обейдской последней охоты он видел Алана на экономическом форуме в Давосе. Алан показался ему безмерно усталым, издерганным и потерявшим стержень внутри. Бессвязную речь мог понять только старый, многолетний друг:
— Шлюхи! Я, Алик, потратил на шлюх всего себя! Занимали мы с тобой, занимали… Отдавать все равно придется! Как все пошло и по Фрейду — убить себя, чтобы нравиться бабьей твари, проституткам нравиться — ради чего все?!
Подлинная романтика для Алана всегда была связана с трагедией и поражением. Алан смолоду впал в странную ересь — он полагал, что Богу милы побежденные, что Бог на их стороне — но, увы! — Он лишь наблюдатель и не может вмешаться: вмешайся Он — и побежденные станут победителями, и пропадет их шарм и величие, подлинная глубина, отверзающаяся в их душах в час великих испытаний.
Под Эль-Обейдом одинокий путник пустыни дал красивый бой: он стрелял в американский бронированный вертолет «Апач». Он не смог бы его сбить — если бы одна из пуль не попала под вращающийся винт, в ту единственную, как у Ахилла, уязвимую точку «Апача». Для охотника это большая удача! Только страстный охотник сможет её оценить — все равно что попасть бешено прыгающей белке прямо в глаз мелкой дробью!
А может быть, думал Мезенцов, то была и не удача вовсе, а просто великий Наблюдатель все же вмешался, усилил драматический эффект? Прошла лишь минута торжества — и другой «Апач» разорвал тело Алана в клочья очередью из крупнокалиберного пулемета. Кровавые останки Голубцова пали на иссохший такыр вдали от Басры и Багдада, вдали от родной стороны, бесконечно уходящей во времени и пространстве от Алана.
К гибели своей страны Алан приложил немало усилий — потому что хотел нравиться шлюхам. Но нельзя убить СВОЕ, не убив при этом СЕБЯ. На склоне дней Алан понял это — и ушел красиво, в колониальном пробковом шлеме и брезентовом френче, со слоновым ружьем в руках.
«Ностальжи»… Одна только песня. И какие гуттаперчевые, каучуковые, резиновые две минуты! Сколько мыслей влазит в них под фальшиво-чистую, стерильную, не обжигающую горла водку и под вкус прикормленной, домашней, потерявший терпкий лесной дух погони и страсти оленины!
* * *В далеком и чопорном 1978 году Ему было 33 года — возраст Христа. Он состоял завотделом в Кареткинском райкоме ВЛКСМ, отвечал за науку и учебные заведения. Медик по профессии, он писал диссертацию по методам психотронного воздействия в буржуазных странах, ненавидел райкомовские будни с их пьянками, саунами и распущенностью, презирал свою скучную должность, возню с бумажками и маразматические поправки в молодежные стенгазеты.
