Андрей Таманцев - Леденящая жажда
— Он мне не советует! А ты сам никогда не спрашивал себя, зачем мы все это делаем?
— Это не наше дело, — коротко пробубнил Семенов.
— Конечно, я понимаю — мы химики. В универе было то же самое: как-то раз я выступила на комсомольском собрании по поводу субботников, чтоб не делать из них показуху, а мне парторг так и сказал: «Вы, Соня, кто? Химик? Так и химичьте». Так вот я не только «химичу», я думать привыкла. И для меня важно знать, для чего будут использованы созданные нами соединения.
— Сонь, я не припомню, чтобы раньше ты была такая принципиальная. Пригласили на работу — согласилась, потому что интересно, и все.
— Во-первых, я тогда была моложе и легкомысленней, я бы даже сказала, глупее, — это раз. И два — яд не так страшен, когда есть что-либо ему в противовес. Когда останавливают исследование на таком этапе — это более чем подозрительно. Не могли же они «там, наверху», как ты выражаешься, потратить кучу сил и средств на лабораторию, а потом раз — и закрыть. Получается, все зря!
— Соня, выбрось это из головы, — с нажимом проговорил Семенов.
— Но все же скажи, что, тебя самого это не удивляет?! — гнула свою линию Соня.
— Меня ничто не удивляет. Исследование не оправдывает затрачиваемых средств.
— Тебе так сказали? Да они сами себе противоречат.
— Успокойся. Мы — ни ты, ни я и никто другой — ничего не можем сделать.
Это было три дня назад. Даже вспоминать об этом разговоре тошно! Странно: смешались в гремучий коктейль ностальгия по их замечательной компании, по интересной работе и праведное негодование из-за этой нелепой ситуации, когда они оказались практически в том же положении, что и их лабораторные лягушки. И это не говоря уже о ее отношениях с Кукушкиным, которые день ото дня портились, и во многом именно из-за этой истории. Эти отношения вообще в последнее время были не очень розовыми, но сейчас непонимание стало совсем черным.
То, что происходило между ними в последние дни, собственно, нельзя было назвать ссорой. Просто-напросто его как будто ничего не трогало. Ему на все было как-то вызывающе наплевать. Он исступленно продолжал опыты на свой страх и риск, и на самом деле Соне было непонятно, к чему он стремится, особенно в свете того разговора на набережной Фонтанки и достопамятного визита типов в штатском, который он наотрез отказывался обсуждать.
Позавчера она поздно уходила домой и обнаружила его колдующим над колбами в совершенной прострации.
— Леша, тебя ждать?
— Как хочешь.
— Это не ответ.
— Извини. — Он явно не собирался отвлекаться от созерцания бесцветного содержимого мензурки.
— Ты меня не слышишь?
— Слышу.
— А что ты вообще обо всем этом думаешь?
— О чем?
— Ты слепой или глухой?
— Подожди секундочку, мне нужно кое-что зафиксировать. Потом поговорим.
Соне стало не по себе. Вот дает! То, что он на нее ноль внимания, — это еще полбеды, она необидчивая. Но Кукушкин действительно будто ничего не замечает. Он погружен в свой странный мир и ничего не видит.
Соня решила подождать, хотя было уже десять вечера. Полчаса она курила, тупо уставившись в окно и наблюдая, как сползает по стеклу мокрый снег. Потом снова заглянула к Кукушкину и поняла, что ждать бесполезно — та же самая поза, то же отсутствующее выражение лица, что и в первый раз. Нужны были радикальные методы.
— Леша, посмотри на меня.
— Смотрю.
— Долго ты еще будешь здесь сидеть?
— Не знаю, нужно кое-что закончить.
— Что закончить?
— Опыт. Разве не видишь?
— Я вижу, что ты занят неизвестно чем, в то время как вокруг все валится к чертям!
— Соня, ты что, до сих пор не поняла, что главные события происходят в моей голове?
— Леша, с тобой все в порядке? Ты понимаешь, что лабораторию закрывают?
— Очень хорошо понимаю. И поэтому я должен успеть…
У Сони опустились руки.
— Такое ощущение, что ты существуешь в какой-то параллельной реальности. — Она закурила еще одну сигарету. — Леша, для чего ты все это делаешь?
— Не понял вопроса.
— Я просто спрашиваю, с какой целью ты этим занимаешься? Чего ты хочешь добиться?
— Знания.
— Леша, я ещё раз спрашиваю, чего ты хочешь от этого исследования? Лабораторию закрывают. Тем не менее, я вижу, что тебе словно все равно. Ты продолжаешь. Остается два варианта: либо ты безумный, либо тебе зачем-то это надо. В том смысле, что тебе будет от этого какая-то выгода. Польза скажем так.
— Ты недалека от истины. И то и другое одинаково правдиво. Я сумасшедший в каком-то смысле, это так. И выгоду в то же время я не теряю из виду. Моя выгода — знание, я ведь уже сказал, абсолютное знание. И больше ничего.
— Неужели?
— Ты на что намекаешь? — Кажется, он соизволил по-настоящему обратить на нее внимание.
— Ни на что. Только не преувеличивай собственное «гениальное безумие». Полагаю, все не так просто. Я почему-то думаю, что тебе известно больше, чем остальным. И еще мне кажется, что это опасно. То, во что ты сейчас медленно, но верно вляпываешься, — очень опасно. «Ядовитые игры»…
Он не слушал.
В этот момент Соне стало по-настоящему страшно.
«Он другой, совсем другой, злой и бесчувственный, — стучало в голове. — Как я раньше не понимала?!»
Она ничего не сказала, подбежала к вешалке, Схватила пальто и выбежала на улицу. Плевать, что там думает Кукушкин. Скорее всего, ничего не подумает. Ему все равно. Пускай занимается чем хочет! Пускай якшается с этими, как выражается Семенов, «сверху»! Пускай изойдет злобой. Мне плевать!
Холодный ветер подул прямо в лицо, но она этого не заметила.
Она не заметила, как сделала очень короткий шаг от любви к ненависти.
А Кукушкин остался в пустой лаборатории. Он действительно не думал о Соне, он вообще ни о чем не думал, потому что все уже случилось. Пока эти химики пили спирт и флиртовали, он все сделал.
Дверь отворилась почти бесшумно.
— Я вам сказал! — закричал Кукушкин. — Еще не готово! Я сообщу!
— У нас другие сведения, — тихо сказал угрюмый. — Вы что-то от нас скрываете?
— От вас скроешь!
— Правильно, и не пытайтесь. Даем вам еще два дня, если…
— А что будет, если «если»? — с издевкой спросил Кукушкин.
— Для вас ничего хорошего.
— Но тогда вы шиш от меня получите!
— Это не важно, незаменимых нет. Наши люди уже ознакомились с вашими результатами. Они смогут продолжить и закончить.
— Ну подумаешь, годик-другой подождем, — сказал человек с залысинами.
— Они никогда не закончат! Только я могу!
— Мы это учитываем, потому и разговариваем с вами пока по- хорошему.
— А можете по- плохому? — зло скривил губы Кукушкин.
— Можем, — ответил угрюмый. — Мы все можем.
— Например?
— Например, убить вас.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Глазов
27 июня 200… года, 14.01
Дверь была закрыта.
Трубач постучал — тишина. Сколько он проспал? Сутки, час, минуту? Окон не было, электрический свет из-за двери. Часы почему-то стояли на двух. Два ночи или два дня?
Трубач сел. Нет, наверное, еще ночь. В этой каморке, в инфекционном боксе, душно и тесно. Но не это главное, главное там, за стенами бокса, — его сестра, эти люди, которые умирают, эти гады, которые убили милиционеров, эта паника и ужас, эта чума…
Он легко сопоставил то, что видел сам, с тем, что ему перед смертью рассказала Сашка. Двое что-то делали на набережной. Нерусские. Что-то бросили в воду… Потом они пытались убрать свидетелей.
Когда это было? Да, как раз примерно неделю назад. Прямо перед началом эпидемии… Нет. никакого сомнения: то, что те двое бросили в воду, и послужило ее причиной.
За неделю отрава могла попасть в городской водопровод. Сегодняшний джип тоже может быть как-то связан со всем этим. Но почему именно Глазов?
Конечно, здесь для них все просто. Провинция. Регистрационного режима нет. Люди доверчивые, непуганые. Создать панику проще пареной репы. Один теракт — и весь город уничтожен. Москву сразу не разрушишь, Питер тоже, а вот этот городок — «чик, и уже на небесах». Мал городок, а резонанс будет громадный.
Глаза против воли закрывались. Он во всем разберется. Нужно всех предупредить, чтобы не пили воду. Вот только поспит еще полчаса и…
…Он проваливается в сон и видит то же болото. Снова та же луна. Он ползет среди кочек. Стой! Это не кочки! Это трупы. Где-то должна быть сестра. Но она еще жива. Кажется, нашел! Нет, это не она! Это Сашка. Не дышит — мертвая? Но как-то странно улыбается, как живая. Бедная, бедная Сашка! На него накатывает жалость. Он начинает, целовать ее в закрытые глаза. И тогда они открываются. Сашка смеется. Он вдруг понимает, что она его обманула. Как всегда! «Пи-ить! Пить дай! У-ми-раю!» — как бы жалостливым голоском она начинает просить, как бы плачет. А потом плач незаметно переходит в смех, в хохот, в дикое гоготание. «Пить!» — и снова хохот. Ее лицо искажается. Нет! Это не Сашка! Это… это… опять та самая маска, кровавая маска с омерзительной ухмылкой…
