Михаил Серегин - По прозвищу Китаец
– Классная девчонка, – слащаво улыбнулся Угодин, – живая, быстрая и без этих бабских штучек.
Бабскими штучками Леня называл женское кокетство и ту ленивую томность, которая неслыханно раздражала его, потому что сбивала с толку. Он считал, что, пуская в ход свое кошачье обаяние, манерность и жеманство, женщины набивают себе цену или просто потешаются над ним. Вообще словом «штучка» Угодин пользовался с завидной частотой. Всякий раз, правда, этому словечку он придавал разную, в зависимости от обстоятельств, окраску – от плотоядно-одобрительной до презрительно-ненавидящей. В этом и состояла его роль новатора в области «великого и могучего».
– Значит, под Эванса копаешь, – понимающе посмотрел Леня на Танина, – только скажу тебе: ты опоздал. Этот янки сам себе яму выкопал. Вот так-то.
Самодовольная улыбочка вновь посетила слюнявый рот Лени. Он был в восторге от собственной расторопности и осведомленности.
– Это как же? – наивно улыбнулся Китаец.
– А так, – неопределенно ответил Леня.
В этот момент ему принесли меню. Он сделал заказ, подмигнул еле сдерживающейся от смеха официантке и снова посмотрел на Танина.
– Так ты о нем ничего не знаешь? – снисходительным тоном спросил он.
– Я с ним самим хотел поговорить, да только он в командировку уехал, – продолжал притворяться этаким олухом Китаец.
Но Леня недоверчиво взглянул на него и состроил хитрую гримасу.
– Что-то ты темнишь, Танин. Не так ты прост, как кажешься. А в командировку Эванс не уехал, а слинял…
Он не отрывал от непроницаемого лица Китайца своих хищно улыбающихся глаз, мечтая насладиться произведенным эффектом.
– То есть как слинял? – спокойно полюбопытствовал Танин.
– Долгов у него – как песка в пустыне, – присвистнул возбужденный собственным всезнайством и тем, что он может щегольнуть им, Угодин, – он ведь не так давно эту махину, – он ткнул большим пальцем в воздух за спиной, – возглавлял, а теперь по уши в дерьме. Деньги швырял направо-налево. А у самого – ни гроша.
– Не понимаю.
– Приехал сюда он – как одолжение сделал. Плел тут об инвестициях. Кое с кем из влиятельных лиц познакомился. Вел дела, скажу я тебе, на широкую ногу. Жил в гостинице. Только его теперь выперли, – смачно рассмеялся Леня, – у нас тут таких, как Эванс, – пруд пруди! Своих, кровно-русских… А вот и наша курочка! – потер он свои громадные розовые ладони.
Коротко стриженная блондинка выставила заказ: двести мартини, салат из помидоров, цыпленка табака, стакан персикового сока и кусочек шарлотки.
– Я плотно привык есть, – как бы в оправдание сказал Леня, когда официантка, крутнув на прощание бедрами, пошла прочь, – за день так набегаешься! Ну, ты как? – он кивнул на свой мартини. – Не надумал?
– Я же тебе уже сказал, – скрывая раздражение и чисто физиологическое отвращение, процедил Китаец.
– Эх, – Леня сделал несколько больших глотков и принялся за салат, – надо было, наверное, водочки заказать, но… грешник, не люблю мешать.
– А что еще интересного ты знаешь об Эвансе, кроме того, что он приехал в Россию с пустыми карманами?
– Разбогател, – Леня промокнул салфеткой рот, в углах которого выступила бело-красная жижа – салат был заправлен сметаной, – ораторствовал и все об инвестициях трубил. А когда наши его серьезно спрашивали: «Ну когда, Питер, черт тебя дери, деньги-то пойдут?» – он отвечал: «Потерпите». Вот ведь хмырь! – причмокнул Леня. – Первый, кто перестал терпеть его штучки, был директор СП от корпорации «Виктория» Айзик Баргтейл. Намекнул Эвансу, мол, веди себя поприличнее, поскромнее. Перекрыл ему каналы. А потом и вовсе выставил из отеля. Во как! Не наши ведь этого Эванса на место поставили, а свои, америкашки, хоть и евреи! А нашему Ваньке сколько лапши на уши ни вешай – все едино. Как спали, так и спим, мать ее ети. Надоело все, весь этот бедлам сраный. Да ты что, мою статью не читал?
Угодин считал себя мэтром пера и сенсаций, поэтому всякий раз обиженно недоумевал, когда, встречая какого-нибудь своего приятеля, узнавал, что тот не в курсе его очередной хвалебной или разносной статьи. В этом просматривалось его наивное тщеславие самовлюбленного писаки.
– А Урутаев? – поморщился от угодинской манеры выражаться Китаец.
– Урутаев – ставленник мэрии, насколько мне известно, – доверительно-взволнованным тоном заговорщика, открывающего тайну своему союзнику, произнес Угодин, – та еще птичка. Одно время симпатизировал Эвансу, навел мосты. А потом сам же и выпер его. Поставил свою штучку, – глаза Лени сально заблестели, – баба с головой, но больно заносчивая. Свою игру ведет: вроде и с Урутаевым, а вроде и нет. Хитрая бестия.
Китаец слушал с интересом. «Что бы сказал Леня, узнав, что тот романтический ужин, о котором я заикнулся в начале разговора, у меня с Натальей Станиславовной?» – с чуть заметной улыбкой подумал он.
– Ты какой-то рассеянный, – не распознал этой нюансированной улыбки Леня, – спишь на ходу.
– На меня всегда так морозный воздух действует, – вяло произнес Китаец.
– Ну так вот, – эмоционально продолжил Леня, – обворовал этот Эванс своих партнеров, нахапал денег. Он ведь в суд подал на Урутаева.
– Как же так? Если он везде не прав, почему решил судиться с Урутаевым?
– Хрен его знает. Может, кого в суде подмазал… – предположил Леня, хотя его голос звучал не так уверенно, как в ходе всего разговора. – Не знаю, короче, что да как, а только подал он на Урутаева в суд. Такому мошеннику, как этот янки, все нипочем. Нахрапом привык действовать! Только сейчас он по тонкому льду ходит… – Угодин с загадочным выражением взглянул на Китайца. – У него, конечно, тоже свои люди и в мэрии, и в тайных кругах нашей мафии есть, той, которой Урутаев дорогу перебежал… Хотя сам этот чеченец тоже с мафией повязан. В общем, тысяча и одна ночь, – с лихорадочным блеском в глазах резюмировал Леня, – на этом можно не одну статейку состряпать.
Китаец понял, что ничего интересного больше он от Лени не услышит. Но положение, как говорится, обязывало. Он медленно допил минералку и закурил. Ему определенно нравилось в этом тихом уютном баре. Мягкое освещение усыпляло, обитые бордовым плюшем диванчики придавали интерьеру что-то салонно-домашнее.
– А ты чем занимаешься? – Угодин уплетал цыпленка.
– Да ничем конкретным…
– Но денег-то хватает? – не отставал Леня.
Китаец пожал плечами и скептически улыбнулся.
– Понятно, – мотнул коротко остриженной головой Леня, – а мне трудновато приходится…
Его пробило сочувствие к самому себе. Китайцу даже показалось, что лукаво-маслянистые глаза приятеля увлажнились.
– Поэтому ты и ужинаешь в таких отнюдь не дешевых местах, как это? – поддел Угодина Танин.
– Не завидуй. Я нечастый тут гость.
– Лукавишь, брат, – недоверчиво улыбнулся Китаец. – Ладно, хорошо с тобой, – соврал он, – но мне пора. А то на ужин опоздаю, – с тонкой намекающей улыбкой добавил Танин.
Он зевнул, попрощался с Угодиным, подавив приступ дикого отвращения, пожал Лене руку и, поднявшись из-за стола, направился к выходу. Бар располагался в подвале. Танин миновал гардероб, легко взбежал по крутой лестнице и, выйдя из помещения, не спеша пошел к своему авто.
* * *
Приехав домой, Китаец залез в горячую ванну. Лежа в ней, он размышлял о том, что сказал ему Угодин. У Танина не было оснований доверять этому пройдошливому журналисту, склонному все преувеличивать. Китаец неплохо знал его. Знал, что для Лени тонкие переходы и нюансы почти всегда оставались неуловимыми. Он предпочитал резкие контрасты и либо пел кому-нибудь оглушительные дифирамбы, либо безоговорочно чернил. Китаец недоумевал по поводу того, как мог Эванс, не будучи совладельцем «Виктории», заручаться поддержкой партнеров, брать у них деньги, швырять их направо-налево, жить за счет корпорации в гостинице. Это было не ясно.
Потом, если Эванс так плох и везде виноват, почему он обратился в суд? «Подмазал», – сказал Угодин. Но толком Леня этого обстоятельства объяснить не мог. Конечно, и у его компетенции есть пределы. Китаец вспомнил одну из статей Лени, посвященную теннисисту-вундеркинду. Он высоко отзывался о чувстве юмора спортсмена, но все же и ему, этому чувству, решил задать твердые границы, написав: «С другой стороны, какое бы ни было безграничное чувство юмора, даже такое, как у Пафина, – и оно может иметь четкие пределы». Китаец помнил эту нелепую и претенциозную фразу дословно. Когда он встречал Леню, первое, что возникало в его голове, было как раз это предложение. Он подсмеивался над Леней, всякий раз цитируя ему его знаменитую фразу, и с иронией восхищался тонким знанием и мастерским владением Леней приемами диалектики. Безграничное, согласно Лениному разумению, имело границы. Чем не Гегель?
В вопросе, совладелец ли Эванс «Виктории» или нет, Китаец был больше склонен доверять свидетельству Елены Прекрасной. Она сказала, что да. Почему же тогда Угодин утверждает обратное? Скорее это объясняется желанием дезинформировать или простым незнанием проблемы. В случае с Угодиным было бы вероятней предположить первое. Интересно, при себе ли носит Эванс бумаги? Наверное, нет – слишком рискованно. Где тогда он их прячет? И как их у него экспроприировать? Попросить об одолжении?
