Александр Грог - Время своих войн-1
Дело происходило посреди крымской неразберихи, когда белая армия отхлынула к морю, увлекая за собой мошенников, прокопченных южным солнцем контрабандистов, петербуржских барышень, студентов провинциальных университетов, мужей, годами целовавших жен лишь на фото, и жен, вдовевших с каждым разорвавшимся снарядом. В корчме, битком набитой острыми взглядами и проворными руками, на офицеров не обратили внимания: миллионы подобных ссор вспыхивали здесь до этого, миллионы - после. Только лупоглазый шарманщик с гвоздикой за ухом вдруг затянул с надрывом: "И улетела вверх душа через дырку от ножа..." В углу два сгорбленных молдаванина, как сумасшедшие, бренчали на гитарах, бледный, исхудавший еврей, то и дело убегал из-за рояля в уборную нюхать с зеркальца кокаин, а красная конница сметала все за Сивашским валом.
Познакомились час назад, но, как это бывает среди беженцев, Варлам успел выложить все: про аресты в Екатеринодаре, расстрелы "чрезвычайки", про тачанки, косившие его казачий эскадрон, и про бежавшую в Париж невесту, с которой они условились встретиться "У Максима".
Штабс-капитан кивал. "А у меня никого... - отхаркивал он кровью в платок под орлиным, нерусским носом. - Разве это..." И, криво усмехнувшись, разгладил на гимнастерке георгиевский крест.
"Чахотка", - безразлично подумал Варлам. Румяный, кровь с молоком, он перевидал таких в окопах германской, получив от солдат прозвище "Большой есаул", гнул пятаки и за уздцы останавливал скачущую мимо лошадь.
Игра завязалась сама собой, перекинулись по мелочи, больше для того, чтобы забыться, ставили деньги, которые с каждой минутой превращались в бумажки. Штабс-капитану отчаянно везло. Ему приходили дамы и короли, он едва окидывал их рассеянным взором, невпопад бился, но все равно выигрывал. Его мысли были далеко, он стучал им в такт ногтем по дереву, точно клевала курица, изредка вставал и снова садился, беспричинно обдавая Варлама безумным, едким смехом.
Оскорбив Герцыка, есаул сжал кулаки, ожидая пощечины, но штабс-капитан отвернулся к окну, точно смотрел вслед своим мыслям. На улице моросил дождь, рыхлый, пузатый кучер, развалившийся на козлах, со скуки хлестал псов, брехавших на коня, пока раскрасневшийся отец семейства загружал тарантас с кривым, пыльным верхом пухлыми чемоданами.
"Надеюсь, мы не станем драться, как мужичье, - процедил, наконец, штабс-капитан с холодной усмешкой, опять кашлянув кровью. - К тому же у Вас преимущество..." Варлам разжал огромные кулаки. "Здесь тесно, а на дворе - сыро... - Серафим Герцык зябко передернул плечами. - Я не совсем здоров..."
"Струсил", - подумал Варлам.
Вместо ответа штабс-капитан надел фуражку, достал из кобуры наган, отбросил на сторону барабан, зажал дупло и, встряхнув, выронил шесть пуль на карты, защелкнул, крутанул барабан на сухой ладоне, прислонил дуло к виску... Раздался сухой щелчок. "Ваша очередь", - протягивая рукоять вперед, облизал он тонкие губы.
По соседству горланили необстрелянные юнкера в серых от пыли шинелях, широко отставив локти, пили здоровье убиенного царя, по-мальчишески перекрикивая друг друга, били о пол рюмки, и осколки летели в нищего старика, который грел пятки, уперев их в свернувшуюся клубком собаку.
Варлам зажмурился и, как во сне, спустил курок. "Я начал первым, - едва переведя дух, услышал он, - надеюсь, Вы человек чести, и уравняете шансы во всех случаях..." Серафим Герцык, не моргая, уставился Варламу в переносицу, держа пистолет курком вверх. Так, с открытыми глазами, он и встретил смерть - грохнувшим выстрелом ему снесло пол черепа.
На мгновенье воцарилась тишина, взвизгнули женщины, а потом громче заиграла музыка, и все, как сумасшедшие, пустились в пляс, чтобы не видеть, как суетятся половые, счищая тряпками кровь того, кто еще минуту назад был Серафимом Герцыком.
К вечеру красные были в пяти верстах, и военные торопливо оседлали коней, вонзая шпоры, не жалели плетей. Самоубийц не отпевают, и вслед за продырявленной фуражкой тело с георгиевским крестом понесла река. В последний путь Серафима Герцыка провожали зеленые слепни, да увядшая гвоздика, которую, вынув из-за уха, швырнул ему вслед лупоглазый шарманщик.
А есаул не сдержал слова. В нем червоточиной поселился страх. В Севастополе он сходил в церковь, исповедовался. "Беда-то какая вокруг, - вздохнул батюшка, - а Вы..." "Черт возьми, - посоветовал ему знакомый ротмистр, с которым они брали у немцев "языка", - если уж тебе невмоготу, пальни в себя, да и выброси все из головы..." Варлам храбрился, обещал не откладывать, пил с ротмистром на брудершафт, но в душе был уверен, что мертвец утащит его за собой, что он обязательно застрелиться, если сдержит слово. "Ты пойми, - жаловался он денщику сквозь пьяные слезы, - мертвый убьет живого, разве это справедливо?" Но по ночам видел гроб, из которого поднимался окровавленный штабс-капитан и требовал долг. Он по-прежнему страшно кашлял и криво усмехался. "Да ты сам искал смерти, - открещивался во сне Варлам, - знал, что до Констанцы не доберешься..." А иногда вставал на колени: "Христом Богом молю, прости долг, на что он тебе, а я прежде невесте вернуть должен, она то здесь при чем..." Но штабс-капитан был непреклонен. По пробуждении Варламу делалось стыдно, надев мундир, он долго тер затылок, потом, запрокидывал бритую шею, собирая жирные складки, заряжал пистолет. И каждый раз откладывал в сторону, не в силах преодолеть себя, опять видел закрытую вуалью женщину, которая проводит вечера в ресторане "У Максима", посматривая на дверь, снося пошлые разговоры и липкие взгляды. Вспоминая смуглые, нерусские черты штабс-капитана, Варлам подозревал, что на него напустили порчу, золотил ручку цыганам, которые снимали сглаз, катая по блюдцу яйцо и сжигая на свече пахучие травы.
Но не помогли ни ворожба, ни заговоры.
Пароход пенил воду, перекатываясь на вздыбленных валах, Варлам целыми днями валялся на койке, мучаясь морской болезнью, а, когда выходил на палубу, окидывал горизонт мутными, посеревшими глазами.
"Тоже нашел занозу, - начищая до блеска сапоги, кряхтел рябой, подслеповатый денщик, - одно слово - господа..."
А в кают-компании философствовали. "Гордиться надо существованием, чай, люди, а не животные какие... - ковырял в тарелке безусый капитан, одетый с иголочки. - Вот лошадь, она, поди, и не знает, что живет, ей овса подавай, да жеребца поигривей... А мы жизнь псу под хвост кидаем, точно рубаху, сбрасываем, подгуляв в дешевом кабаке...". Дамы с интересом разглядывали его белоснежный, отутюженный китель, мужчины угрюмо молчали. "В конце концов, у нас долг перед Всевышним..." - начинал он горячиться, обводя всех молодыми, васильковыми глазами.
"Э, бросьте, - не выдерживал, наконец, знакомый, Варламу ротмистр, - какой там долг - вши навозные..." Помолчав, он безнадежно отмахнулся: "В жизни все - дело случая, была Россия, присяга, думали на века, а потом убивали братьев, и впереди - чужбина..."
"Да, да, - успокаивал себя Варлам, в горле которого стоял комок, - это же недоразумение, глупая случайность - не встреть я его тогда..." И опять видел шляпку со страусовыми перьями, твердо решив взять себя в руки и обязательно доплыть.
Низко и жутко висело небо, за кормой короткохвостые, крикливые чайки хватали растерзанную винтами рыбу, и мир представлялся хищным и беспощадным.
"Лукав человек, - вступал в разговор корабельный священник, подоткнув рясу и для убедительности трогая нагрудный крест, - говорит одно, думает другое, делает третье, грешим и словом, и помыслом, и делом, а раскаяния - ни на грош..."
Густели сумерки, море чернело тревожно и страшно, бешено перекатывая крутые валы, и все чувствовали бездну, которая была глубже воды, ниже дна...
"Да, мало ли я лгал, - думал есаул, - иначе не выжить. - Застыв перед трюмо, он выставлял перед собой ладони, казавшиеся в зеркале еще огромнее: разве на них первая кровь? - "Надеюсь, Вы человек чести..." А сонных на рассвете резать? А пленных рубить шашками: их благородия казаки в бой летят пьяные - чистые мясники... Что вообразил себе, этот покойник..."
Усталый, Варлам падал на кровать, его все больше окутывала звенящая тишина, но во сне он скрежетал зубами и пронзительно свистел, пугаясь собственных криков, вскакивал, зовя спросонья денщика с пятнистым, как птичье яйцо, лицом.
Среди прислуги было много турок и греков, выросших по левому и правому борту своих рыбачьих баркасов, с дубленой от соли кожей, привыкшие к морскому ветру, они насмешливо косились на русских, при малейшем порыве наглухо застегивающих свои медные пуговицы с двуглавыми орлами. И Варлам шарахался, узнавая то в одном, то в другом штабс-капитана. На впалых щеках у него проступила щетина, резко обозначая выпиравшие скулы, заостренный нос и блеклые, потухшие глаза.
