Эдуард Байков - Фантасофия. Выпуск 4. Шпионский триллер
Колдун подвел его к идолу и как мог объяснил, что их бог — то ли Нгамба, то ли Мамба — смилостивился и даровал жизнь белокожему чужеземцу. На что Смирнов со всей серьезностью поклонился божку, сжимая под рубашкой матушкин оберег с Богородицей.
До своего полного выздоровления Алексей старался ни о чем не думать, отложив все на потом. Лишь одна мысль неотступно преследовала его: сумел ли он предупредить товарищей, удалось ли тем избежать засады, или?.. Хотелось верить в лучшее.
В эту ночь ему явился Нгамба-Мамба и на чистом русском пояснил:
— Ты, белокожий странник, под защитой Матери всего сущего. Мать-Земля тебя пожалела и даровала жизнь. Теперь ты верь в Нее и в Отца-Небо. И знай, что мир не так прост, как ты себе представлял. Сегодня ты в одном мире, завтра в другом, а послезавтра — в третьем. Помни о Тех, Кто создал и тебя и меня.
Потом божок пропал, и Смирнов очутился в какой-то мгле. И вскоре из призрачного тумана показалась знакомая фигурка в пуховой кофточке и ситцевом платке. Это была его мать. Она остановилась в нескольких шагах от него, постояла молча, а затем, улыбнувшись, промолвила: «Теперь ты будешь жить долго, сынок».
Алексей хотел ответить, подойти к ней, обнять и… не мог, какое-то окостенение охватило его, сковав все члены. А потом матушка исчезла, и он обнаружил себя стоящим на пятачке земли, а вокруг разверзлась глубокая и темная пропасть. И вдруг откуда-то сверху заструился неземной свет, такой ослепительный, что Алексей прикрыл глаза руками и сквозь пальцы наблюдал за чудесным явлением.
И явилась ему Богородица — та самая с иконки, — в руках у нее лежал младенец Христос, а вокруг порхали ангелы. Дева Мария посмотрела в глаза павшему на колени человеку и будто пронзила насквозь, просветив его душу до самых потаенных глубин. Пламя снедало Алексея, все естество пылало в огне стыда и благоговения перед Матерью Божьей. Предал он взор долу и так стоял на коленях, не смея посмотреть вверх. Но все же не удержался и поднял голову.
Богородица улыбалась ему, и столько было в ее улыбке доброты, мягкой нежности и всепрощения, что возликовало сердце человеческое, радостно забилось: прощен, прощен! Вихрь разноцветных огней поднял его и понес ввысь, вслед за Девой Марией, путеводной звездой светящей во вселенской ночи. А после, когда все мироздание предстало перед ним словно на ладони, он вспыхнул, весь изошел лучами и растворился в космосе…
* * *Новый день принес нежданные перемены. Утром, не успел Алексей разделить скудную трапезу с хозяином, вся деревня внезапно всполошилась. Жители разом зашумели, забегали… В хибару с почтительной миной просунул голову помощник вождя, что-то коротко возвестил, выслушал ответ и скрылся из виду.
Смирнов вопросительно взглянул на старика. Тот, нещадно коверкая слова, кое-как объяснил:
— Прибыли чужаки на железной повозке… Белокожие соплеменники раненого гостя.
Сердце Алексея ухнуло куда-то вниз, вернулось на место и забилось часто-часто. Теперь и его слуха коснулось знакомое тарахтение мотора. Спустя мгновение движок взревел и заглох.
Следом за колдуном он выбрался наружу и, опираясь на толстый сук, поспешил к площади, где собралось все племя.
В окружении воинов, нацеливших свои копья и стрелы на чужака, стоял с безмятежным видом Муромов. Руки у полковника были подняты, демонстрируя мирные намерения.
— Виктор! — хрипло прокричал Смирнов и, чувствуя головокружение, бросился к другу.
— Мы переиграли их, Леша, — прошептал ему на ухо грушник, — контракт подписан.
* * *В посольстве ему предоставили телефон, надежно защищенный от любой прослушки. Отзвонив куда следовало, Смирнов с сильно бьющимся сердцем набрал номер матери. К трубке долго никто не подходил, затем раздался щелчок и вслед за ним — голос сестры.
— Леша! Господи, где ты пропадал?! Мне сказали, что с тобой потеряна связь…
— Настя, со мной все в порядке. Вы-то как там? Позови маму…
— Леша, Лешенька… мамы больше нет!..
— Что?.. — он осел, сжимая трубку в кулаке, — как ты сказала?..
— Мамочка умерла, Леша… — и она, всхлипывая, поведала подробности.
Смирнов слушал Анастасию словно сквозь вату, в оцепенении уставившись на рисунок обойного орнамента напротив. Слушал и не понимал — точнее, все понимал, но не мог принять, не в силах свыкнуться с тем, что это — реальность.
— Сегодня девять дней, Леша, — немного успокоившись, устало добавила сестра. — Ах, братик, если бы ты был здесь, с нами…
Он сглотнул, чувствуя, как защипало глаза, отвратил, наконец, взгляд от той точки на стене, хрипло произнес:
— Как же это… А я тут застрял — и ничего не знал. Это же несправедливо! Почему… Господи, о чем я говорю!
Губы его задрожали, но он взял себя в руки — не сейчас, не здесь.
Сестра поспешила успокоить, сказала, что они справились, конечно, им помогли — и родственники, и сослуживцы Алексея, и с ее, Настиной, работы. Маму проводили достойно.
— Скоро ли ждать тебя?
— Да… да, — покивал он, — теперь скоро.
— У твоих все в порядке. Ты позвонишь им? Сегодня они придут к нам — на девятины. Хочешь, я им сейчас перезвоню, скажу, чтобы сами тебе позвонили? Какой у тебя номер?
— Да, ты… позвони им, успокой. Я… позже сам позвоню.
Потом он действовал как во сне: покинул посольство, поехал в отель, зашел в номер, сел на кровать. Бессмысленно огляделся, не понимая, зачем он здесь.
«Мамы больше нет», — вспомнилось ему. И вдруг острая боль утраты пронзила его беспощадным разрядом молнии, Алексей застонал и, уткнувшись в ладони, разрыдался.
* * *Он проснулся посреди ночи — почудилось, точно кто-то позвал его, окликнув по имени. Алексей сел на кровати, всматриваясь в темноту, оглядел комнату… у порога стояла мама.
Он явственно различал ее в полутьме, но не мог поверить своим глазам. Мама была одета совсем как в том чудесном сне, где ему явилась Богоматерь — пуховая кофта, платок.
— Мама, — тихо позвал он, — мамочка…
Она, улыбаясь в полумраке, тихонько приблизилась к кровати, положила ладонь ему на макушку — Алексей ощутил тепло человеческой плоти. Мама молча погладила его по голове — как часто делала это в детстве, приглаживая непокорные сыновни вихры. Он взял ее ладонь, поцеловал, орошая слезами.
— Спи, сыночек, — донеслось до него, — спи, родной…
И он, откинувшись на подушку, в миг заснул.
* * *Алексей вышел из церкви, где поставил свечку, помолился — все как полагается в таких случаях. Сел в машину и поехал на кладбище.
Стоя возле могилки, долго смотрел на памятник, губы шевелились, читая: «Смирнова Евдокия Николаевна».
— Мама, — прошептал он, — я знаю, что у тебя все хорошо.
Он обвел взглядом окрестности, глянул вверх, на небо, и улыбнулся.
— Ты жди меня, слышишь? Всех нас дождись. Однажды мы придем… я приду, и мы снова будем вместе. Я буду скучать по тебе, мамочка. Но… до поры.
Солнце выглянуло из-за облаков, озаряя светлыми лучами землю. И тут же весело зачирикали пташки. Алексей поправил цветы на могилке и неспешно направился к выходу.
…Февраль 2004 г.
Александр Леонидов. Путь Кшатрия
Он ждал Леку Горелова, когда в кафе зазвучала эта песня — «Ностальжи». Она значила для Мезенцова, может быть, даже больше, чем для настоящих эмигрантов, будя воспоминания, уводя в прошлое, в минувшую и невозвратную жизнь, в какие-то параллельные миры и альтернативные вселенные. В 70-е, в 80-е годы, которым не быть вновь…
Был день памяти Алана Голубцова. Мезенцов позвонил Леке — международный роуминг долго ворочался в эфирном пространстве, и, наконец, дал протяжные гудки вызова.
— Алло! Ты где?!
С некоторых пор все их звонки начинались этой сакральной фразой.
— Я в Роттердаме…
— А я в Копенгагене!
Нехорошо получилось: прямо как в анекдоте про сексуальные извращения — «Вроттердам и Поппенгаген». Вместо ностальгии — очередная порция неизбежной клоунады по этому поводу. Потом — щемящий вопрос:
— Завтра день Алана… Может, встретимся на нейтральной полосе?
— Ага.… Где это у нас теперь нейтральная полоса?
— Географически это Берлин. Я буду ждать тебя в семь вечера в «Гроссэгере» на Унтер-ден-Линден, на нашем месте у окна! Приезжай! Хотя бы мертвые должны собирать живых вместе…
И вот Мезенцов ждет живых и призраков за большим стеклом «Гроссэгера», где всегда угостят хорошей охотничьей олениной, курит свой извечный «Салем», смотрит на подтеки дождя, на промокших и озябших берлинцев. За спиной, под пристальными низкими лампами — зелень бильярдных столов, костяной пристук шаров, фантомы сигаретного дыма…
В любом возрасте природа выдает поровну лета, осени, весны, зимы, — но с определенного момента начинаешь запоминать только осень. Мезенцов не помнил лета с 1988 года — видимо, его лето осталось там. Вкрапления седины в жидких редеющих и прилизанных волосах, пятна желтизны на знаменах — все уводило потом от солнца и разнотравья в холод прозрачного утра умирающей природы, телеграфирующей свое прощальное «прости».
