Максим Окулов - БОМЖ
— Вить, так ты на рабочем месте что-ли? Ну, это… — Мой собеседник молча кивнул, понурив голову. — Дела…
Теперь я налил себе рюмку и выпил.
— Юлька почти сразу обо всем догадалась. Молчала. Терпела. Только спать переместилась в гостиную. И такие взгляды иногда на меня бросала, у меня все внутри переворачивалось. Думал, все, приду на работу, выгоню аспирантку, все! А как приду, в глаза ей посмотрю, вся решимость куда-то исчезает. И все думал, ну ладно, завтра, а сегодня еще немного, еще немного этого лихого счастья.
— Лихого счастья, — повторил я, — хорошо сказал. Мне это знакомо. И чем дело кончилось?
— Юля заболела. Я пришел как-то домой, а она лежит… Лежит на спине в потолок смотрит. Я подошел, спрашиваю: «Юленька, что с тобой?». А она отвечает, тихо так: «Я устала, я дико устала, зачем ты меня мучаешь, Витенька? Я так больше не могу». Знаешь, я уткнулся ей в плечо и заплакал. Слов не было. Не было у меня никакого оправдания. А потом поликлиника, обследование, больница. Опухоль у нее ну… Там… По-женски, короче. Видишь, как получилось, гулял я, а заболела она.
Виктор встал и подошел к окну, он не хотел, чтобы я видел его слезы.
— Ну вот, — продолжил он, глядя в окно, — и началось лечение. Раньше я жил одной работой. Юлька меня от всего оберегала — и дом на ней, и Настенька, я и не думал, что это все так тяжело. Аспирантку я попробовал уволить, да она ведь не только со мной спала. Короче, уволили не ее, а меня. Просто вышибли пинком под зад, хорошо еще трудовую не испортили — по собственному желанию. Но я только обрадовался: хоть так, а проблема решилась. Господи! — Витя резко развернулся, сел на стул и, перегнувшись через стол, приблизился ко мне. Он опять говорил шепотом, — Толя, вот скажи мне, как так бывает: баба, которая казалась просто красавицей, о которой бредил ночами, которую боготворил, вдруг, в один миг начинает казаться гнусной стервой, просто отвратительной, надменной сукой! Ну как?
— Это жизнь, Витя. Вот такие штуки могут проделывать бабы с нами — мужиками. Странно, что ты это так поздно понял.
— Юлька у меня первая была. Ну первая женщина, мы еще со школы дружили, потом поженились, а тут…
— А сейчас как? Как у вас с Юлей?
— А что, не видно? — Витя улыбнулся. Улыбнулся первый раз за время всего разговора. — Она меня простила! Понимаешь, это святая женщина, я недостоин и мизинца на ее ноге!
— Здорово! — Я хлопнул Витю по плечу. — И не переживай. Забудь, как страшный сон. — За столом повисла пауза, Витя налил нам еще по одной. — Я тебе завидую, Витя. Давай выпьем за тебя, за твою семью.
Мы чокнулись и выпили. Неожиданно я почувствовал большое облегчение. Нет, не от водки. Просто… Я понял, что в своем горе не одинок, что другие люди тоже ошибаются, страдают, и что некоторым из них везет, и проблемы решаются. Вот бы и мне повезло. Вот бы и мне, как Вите… Какая-то смутная мысль еще мелькнула в голове, но я не смог ее ухватить.
— Толя, у тебя все будет хорошо, выздоровеет твой Пашка, мы их поженим еще! Пашку и мою Настеньку! — Мы оба рассмеялись. Нет, все же как хорошо было в этом доме, как хорошо…
На следующий день с утра я заехал в больницу. Пашке начали курс химиотерапии. Его постоянно тошнило, личико сына осунулось, вокруг глаз появились темные круги. Жена была чернее тучи. Она смотрела на меня так, будто я был виноват во всем, что случилось. Я оставил в палате пакет с продуктами, и пошел с Пашкой погулять.
— Па, а я умру? — Вопрос сына сразил меня наповал. Мы шли по зеленой аллее, и я рассказывал Пашкину любимую сказку про Колобка. Вопрос возник неожиданно.
— Пашуль, с чего ты это взял?
— А здесь в больнице многие умирают. Сначала попадают сюда, а потом умирают. Я маму вчера спросил, а она ничего мне не сказала. Может, ты знаешь?
— Сынок, мы все когда-нибудь умрем.
— Да? — Сын остановился и посмотрел на меня. Господи, как же он повзрослел! Пашкин взгляд обезоруживал, казалось, что он видел меня насквозь. — И ты умрешь, и мама?
— Конечно. Только обычно родители умирают раньше своих детей. Детки растут, а родители им помогают — учат, воспитывают, а потом уже детки ухаживают за папой и мамой, когда те становятся такими штаренькими, бесвувыми, — я согнулся в три погибели и зашепелявил. Пашка рассмеялся. — Вот и ты, Пашуль, пока умирать погоди, а то кто мне в старости стаканчик пива принесет?
— А мне тетя Надя сказала, что детки не умирают, а к Богу на небо уходят. Это правда?
— Наверно, правда. А кто эта тетя Надя?
— Это медсестра. Она мне уколы ставит, а я не боюсь! — Пашка опять посмотрел на меня, ожидая похвалы.
— Ты у меня молодчина! Настоящий мужик, да? — Сын закивал головой.
— И когда мне горькие лекарства дают, я не плачу, как другие детки. И когда меня тошнит, я бегу в туалет, чтобы кровать не испачкать, а то мама всегда ругается. Пап, а почему наша мама всегда на меня ругается? Других деток мамы любят, целуют, а наша мама ругается, по попе меня бьет.
— По попе? Это когда?
— Ну вчера. Меня вырвало… На кровать, а она меня по попе.
«Вот же сука!» — Подумал я, но вслух сказал.
— Пашенька, мама очень за тебя переживает, она просто устала. И ты постарайся ее не расстраивать, хорошо? Ты же мужчина!
Сын важно кивнул.
Мы вернулись в больницу. Я оставил Пашку в коридоре посмотреть мультики, а сам направился в палату. Людка лежала на кровати и листала журнал. Я молча вырвал его у нее из рук и швырнул в сторону. Людку схватил за халат, рывком поднял с кровати и впечатал в стену. Жена сильно ударилась затылком, но не проронила ни звука. В ее взгляде застыл ужас.
— Ты, падла, еще раз Пашку хоть пальцем тронешь, я тебя живую закопаю, ясно? — Жена, не мигая, смотрела на меня. — Я задал вопрос! — Говорил я тихо, почти шипел, — отвечай, сука! Тебе ясно?!
— Й-й-й-яс-с-сно… — Наконец выдавила она из себя.
Я вышел из палаты не попрощавшись.
В офисе, стоило мне переступить порог своего кабинета, зазвонил телефон. Это был Малыш.
— Толян, я зайду, разговор есть.
— Ага, и пушку не забудь… Козел, — добавил я, когда собеседник уже положил трубку.
Малыш вошел в кабинет и начал сразу с порога:
— Толян, прости. Прости, братан. Все на нервах. Все так совпало, не держи зла, нам надо быть вместе, вместе делать дело. Лады?
Я молчал. Любую обиду, нанесенную мне, я простил бы с легкостью, но когда задевали моих близких, моих любимых… Я молчал, а Малыш так и застыл посреди кабинета.
— Садись, Малыш, что у нас нового?
Крылов сел в кресло и закинул ногу на ногу.
— Плохо дело. С Володьки взяли подписку о невыезде, дело завели. Статья пока ерундовая, но кто его знает, что они дальше придумают. Завод соскочил. Пузыря закрыли, Сыромятников на свободе.
— Рад за него.
— Ты чё, серьезно?!
— Он нормальный мужик, Малыш. И, смотри, он победил. Молодец.
— Толян, ты обалдел совсем?! А мы? Мы же в заднице сидим!
— Так сами виноваты. Ладно, Малыш, что делать-то? Я с Пистоном встречался, но мне очень не понравился наш разговор. Такое чувство, что он ведет свою игру.
— Урод! Да я его сдам с потрохами, пусть только попробует!
— А себя тоже сдашь вместе с ним?
— В смысле?
— Ну что в смысле… Сдашь его, сдашь и себя, он же для нас дела делал. Потому он такой смелый.
— Да уж. Я об этом не подумал. Но, может, тебе показалось?
— Дай Бог.
— Ладно, подчищаем все хвосты. Посмотри бумаги, телефоны, адреса, чтобы ничего не осталось в офисе, в кабинете. Я уже проинструктировал сотрудников, но их пока не трогали.
— И ладно, глядишь, обойдется.
Не обошлось… На следующий день курьер привез мне повестку. Меня вызывали на допрос с Прокуратуру, где и выяснилось, что Пистон меня сдал. Через полгода я узнал, что ему пообещали свободу в обмен на эти показания. Уволенный же из Органов Пистон долго не горевал и смылся на свою кипрскую виллу — подальше от тех, кто мог от него потребовать заплатить по счетам.
Пашка угасал на глазах. Мы больше не гуляли. Сын похудел, у него выпали почти все волосы, улыбка, казалось, навсегда покинула до предела осунувшееся детское личико. Я еще несколько раз приезжал на набережную, беседовал с владельцами собак, рыбаками: все твердили одно — никого здесь не было. Я начал думать о том, что возможно повредился рассудком. Все это походило на мистику. Пашка, только сын помогал мне гнать прочь мысли о самоубийстве. Он был жив, и я должен жить ради него.
Через неделю взяли Вована. Его посадили в Бутырку. Малыш к тому времени ушел в запой. Еще через три дня на допрос вызвали меня. Подходя к кабинету следователя, я не был уверен, выйду ли отсюда без конвоя. На этот раз обошлось. В сложившейся ситуации мне трудно было что-либо инкриминировать. Следователь ходил вокруг, да около, пытаясь меня подловить, но я был воробей стреляный. На допросе я забывал все слова, кроме «да» и «нет». Я не пускался со следователем в разговоры, ничего не пояснял, не доказывал, а просто отвечал — тупо и односложно. Через пару часов уставший следак отпустил меня, зло бросив на стол подписанный пропуск на выход. На улице, по пути к машине, я услышал звонок мобильника. Звонил доктор с Каширки. Мое сердце замерло. Пашка! Меня уверили, что с сыном все в порядке, но попросили приехать в больницу.
