Сергей Донской - Арктическое вторжение
– Ну и как вам бургер? – осведомился Браун, прихлебывая холодный чай.
Осторожно, чтобы не случилось отрыжки, Астафьев отпил из стакана кока-колы, промокнул жирные губы салфеткой и ответил:
– Пища, может, и не самая полезная, зато вкусная.
Внезапно, как по волшебству, российский президент, крепко сжимая в руке телефонную трубку, снова ощутил во рту вкус того памятного ланча в «Чертовой бургерной». Потом был арест десятка россиян, объявленных шпионами, а потом сотни москвичей скончались от удушья в дыму лесных пожаров, вызванных аномальной жарой. Правы политические обозреватели, когда говорят, что холодная война закончилась. Какой может быть холод, когда вовсю пылает огонь!
– Как дела? – вежливо спросил Астафьев, заставив себя сосредоточиться на разговоре, не отвлекаясь на лишние, в эту минуту даже вредные эмоции.
– Спасибо, все замечательно, – отозвался Джонатан Браун, интонация которого выдавала его напряжение. – Рад слышать вас, мистер Астафьев.
«Хм, в чем же она выражается, эта радость?» – подумал про себя президент, а вслух произнес:
– К сожалению, не могу обещать, что мой звонок поднимет вам настроение.
Он умышленно избрал почти протокольный стиль общения, чтобы не дать собеседнику возможности сбить его с толку знаменитым американским дружелюбием, легко переходящим в панибратство. Браун почувствовал это, однако сделал попытку повернуть разговор в более удобное для себя русло.
– Ничего, Анатолий, – воскликнул он. – Мы друзья, а значит, должны уметь выслушивать друг от друга не только приятные слова.
Астафьев не пошел у американца на поводу.
– В таком случае приготовьтесь, мистер Браун, – предупредил он.
– Я слушаю, – сказал Браун, умудрившись сохранить не только спокойствие, но и радушие. – Кстати, вы можете называть меня по имени, если хотите. Во время нашей последней встречи мы были просто Джонатаном и Анатолием, нет?
Хитрый американец все еще пытался разрядить обстановку, несмотря на то что Астафьев был подчеркнуто официален. Особенности английского языка позволяли Брауну переходить на «ты» совершенно незаметно и непринужденно. Астафьев, со своей стороны, обычно делал это не без внутреннего напряжения. Поэтому во время прошлой встречи он постоянно оказывался в невыгодном положении, что его злило, а злость делала его положение еще более невыгодным.
На этот раз замкнутый круг был разорван решительно и бесповоротно. Чтобы лишить Брауна всяческих иллюзий, Астафьев придал голосу ледяную окраску, не выходящую, впрочем, за рамки безупречной вежливости.
– Я очень высоко ценю наши доверительные отношения, однако в данном случае нам лучше не забывать о наших юридических статусах. Вы президент своей страны, а я – своей. И государственные интересы превыше наших личных симпатий.
Астафьеву не пришлось повторять это Джонатану Брауну дважды, чтобы внушить ему мысль о чрезвычайной важности разговора.
– Абсолютно согласен с вами, мистер Астафьев, – произнес он все еще дружелюбно, но уже отстраненно и сухо. – Только мы, американцы, называем эти интересы не государственными, а национальными.
«Нация превыше всего», – прозвучало в мозгу Астафьева, но он не сумел вспомнить, кому принадлежит это высказывание. Его сознание было полностью сконцентрировано на телефонном разговоре. Он прислушивался к интонациям американского президента, пытаясь уловить малейшую фальшивую нотку. У него не было права на ошибку. В отличие от сапера, глава государства всегда имел право ошибаться много раз подряд. Вот только цена могла оказаться слишком высокой. Порой счет шел на миллионы загубленных человеческих жизней. Так было в июне сорок первого года. А Анатолий Астафьев отнюдь не стремился войти в учебники истории в качестве российского президента, который «не придал значения», «недооценил», «проявил непростительную доверчивость».
– Для нас, россиян, – медленно начал Астафьев, – важны и государственные, и национальные, и… – сделав паузу, он особо подчеркнул это, – и территориальные интересы. Между прочим, именно по поводу последних я решил вас побеспокоить. Полагаю, вы знаете, что произошло в Арктике?
Джонатан Браун сглотнул слюну, постаравшись проделать это таким образом, чтобы его секундное замешательство не заметил находившийся в другом полушарии собеседник.
Притвориться несведущим? Но если получится не слишком искренне, то Астафьев расценит ложь как косвенное признание вины. Ответить утвердительно? Не покажется ли русскому подобная осведомленность подозрительной?
Поколебавшись, американский президент решил играть честно. До тех пор, пока обстоятельства не вынудят его плутовать, передергивать и вытаскивать козыри из рукава, он будет соблюдать установленные правила.
– Знаю, – сказал он печально. – От лица нации приношу вам глубочайшие соболезнования.
«Если ты уж так соболезнуешь, – подумал Астафьев, – то мог бы позвонить первым. Неисправимый лицемер. Все мы, политики, неисправимые лицемеры».
– Спасибо, – произнес он, подчиняясь вдохновению, неожиданно охватившему его, как это случается с музыкантами, поэтами, художниками и государственными деятелями мирового масштаба. – Но сегодня мне не до скорби, господин президент. – Сегодня я поглощен жаждой мести. Убиты пятнадцать российских граждан, пятнадцать ученых, пятнадцать отважных покорителей Севера. Преступникам это даром не пройдет, как бы тщательно они ни заметали следы. Они будут обнаружены и наказаны самым решительным и жестоким образом.
– Не сомневаюсь, – подал голос Браун. – Но разве я могу быть чем-то вам полезен? Не хотите ли вы, чтобы Америка занялась поисками и наказанием убийц?
Тщательно скрытый сарказм подействовал на Астафьева как холодный душ. Помотав своей массивной курчавой головой, подобно бычку, получившему чувствительный удар в лоб, он снова сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, приходя в себя. Его большие выпуклые глаза, гневно вспыхнувшие в начале отповеди Брауна, почти моментально остекленели, и Астафьев тут же решил, что больше не допустит в этом вязком разговоре ни проблеска эмоций.
– Спасибо, – бесстрастно проговорил он, – мы справимся сами.
– Тогда…
Джонатан Браун, а вслед за ним и переводчик, осекся. Вопрос, вертевшийся на кончике розового афроамериканского языка, повис в воздухе, хотя без труда угадывался на расстоянии многих тысяч миль. Президент США собирался осведомиться, зачем, собственно говоря, президент России звонит ему без предварительного согласования сторон, отказывается принять соболезнования и грозит покарать врагов своей державы. Будь это болтовня двух соседей, то подобным нюансам можно было бы не придавать значения. Но разговаривали президенты двух влиятельнейших стран мира. Здесь не было места случайным оговоркам, нечаянно оброненным словам или незначительным репликам. Каждую фразу следовало тщательно взвесить, прежде чем произнести.
И Джонатан Браун предпочел замолчать. Тем самым он предоставлял Астафьеву возможность продолжать в прежнем духе. Это была отчасти осторожность, отчасти коварство, отчасти провокация. Американский президент предлагал оппоненту зайти слишком далеко, чтобы получить повод и право поставить его на место. Он безмолвно ждал опрометчивого шага со стороны Астафьева, и если бы не раздувающиеся ноздри, то его лицо сохраняло бы каменное безразличие истукана с острова Пасхи.
Но в следующее мгновение настал его черед хватать ртом воздух и в доли секунды собраться с мыслями, потому что Астафьев, словно по наитию свыше, спросил напрямик, без недомолвок и экивоков:
– Господин президент, насколько я понял, вы хотите знать, с какой целью я вам звоню, не так ли? Охотно отвечаю. Я звоню, чтобы выяснить, не хотите ли вы сообщить мне что-либо по поводу террористического акта, уничтожившего полярную экспедицию России. Мы с вами хорошо знаем, что порой силовые структуры действуют не только без ведома президентов, но и вопреки их воле. – В голосе Астафьева прорезалась горечь, хорошо понятная и за Атлантическим океаном. – Мы знаем также, что подобные инциденты обязательно становятся достоянием других силовых структур и спецслужб, верных присяге. Поэтому, если вам известно что-либо по поводу чрезвычайного происшествия на Северном полюсе, я хотел бы услышать это от вас лично, господин президент, а не от кого-либо другого. Вы меня понимаете?
– Я вас понимаю, – подтвердил Браун после недолгого замешательства.
В глаза Хеллари Хиллтон и генерала Джонсона он старался не смотреть. Ему была неприятна собственная мягкотелость. Не все и не всегда можно представить как обычную вежливость. Люди, хорошо знавшие американского президента, видели, что он «поплыл», как боксер, пропустивший не сногсшибательный, но чувствительный хук. Невысокий, стремительный, напористый противник с покатыми плечами штангиста брал верх над рослым, жилистым темнокожим американцем, перешедшим из нападения в оборону.
