Виталий Гладкий - Чужая игра
Мы шли долго, минут двадцать, по выписывающим зигзаги дорожкам, пока, наконец, не очутились перед… очередной проходной!
Здесь нас проверяли не менее тщательно, чем на первом КПП, разве что без электроники; по крайней мере — видимой.
И тут командовал парадом капитан, но уже в спецназовском берете и с орденскими планками на могучей груди.
Вместе с ним службу несли два сержанта, похоже сверхсрочники или контрактники — им было явно за двадцать, — и прапорщик, цыганковатый малый с угрюмым, недоверчивым взглядом.
Форма на них сидела как влитая и блистала чистотой. Чего нельзя сказать о новизне.
Видимо, служивые не только штаны просиживали в нарядах, а и ежедневно шпарили по пересеченной местности, доказывая в многокилометровых марш-бросках свои права на краповый берет и нарукавную нашивку с замысловатым изображением мифического крылатого грифона, терзающего змею…
Коттедж был, как и все остальные, одноэтажный, обшитый тесом, с крыльцом, завалинкой, разве что размером не вышел — примерно шесть на пять метров, — тогда как другие имели общую площадь минимум вдвое больше.
На лужайке перед ним лежал красный резиновый мяч и стоял прислоненный к скамье складывающийся велосипед с потертым седлом.
Вокруг царила та удивительная тишина, которая бывает только в сельской глуши. Слегка припорошенная снегом трава казалась сотканным из серебряных нитей ковром с рисунком, образованным хаотическим скоплением островков более высокого сухостоя.
Солнце спряталось за тучи, и казавшийся сказочным коттедж будто парил в платиновом мареве.
— Вот мы и прибыли…
Абросимов деловито потопал ногами, стряхивая пушистые снежные комья, и стал подниматься на крыльцо.
— Милости прошу, — поманил он меня. — Сюрпри-из… — пропел он, подмигивая мне и Ливенцову. — Сезам, откройся!
Полковник постучал в дверь.
Она отворилась тотчас — наверное, нас увидели в окно.
На пороге встал, вытянувшись во фрунт, молоденький солдатик с простодушным веснушчатым лицом и в накинутом на плечи белом медицинском халате.
— Здра… жла!..
— Верю, — решительным жестом остановил его приветственный залп полковник. — Здоровье — это единственное, что всегда в дефиците. А потому вдвойне приятно, когда его желают от всей души. Не так ли, Пестряга?
— Так точно, товарищ полковник! — отчеканил солдат.
И преданно вытаращил светлые глаза.
— Орел… — ухмыльнулся Абросимов. — И главное — трезвый. У вас сегодня в санчасти что, банный день?
— Извините, товарищ полковник, не понял! — снова рявкнул солдатик.
Несмотря на не очень впечатляющие габариты, голос у него был как у церковного дьякона.
— Так ведь в остальные дни недели вы под мухой уже с утра и только в банный день пьянствовать начинаете после шести вечера. Спирт по-прежнему пьете неразбавленный?
— Ага… — смутился Пестряга. — Вода здесь, товарищ полковник, ни к черту…
— Ну-ну… — снова осклабился Абросимов. — Я так думаю, что пора вашей санитарной шарашке устроить небольшой сабантуй… эдак дней на десять. Все подразделения уже прошли по маршруту в зоне высшей категории сложности, остались только вы. Там на свежем воздухе, без пайка, самая опохмелка. Служить в санчасти останется только тот, кто дойдет. Так что держись, Пестряга.
— Товарищ полковник!..
Солдатик не закончил фразу и сник, будто его оглоушили мешочком с песком.
Мгновенно посерьезнев, Абросимов отодвинул несчастного Пестрягу в сторону и прошел внутрь коттеджа.
Повинуясь легкому тычку Ливенцова в спину, я последовал за полковником.
В доме были две комнаты, кухня и ванная. Когда мы вошли в переднюю, навстречу нам шагнул коренастый мужчина в белом халате.
Он был круглолиц, лысоват и чем-то явно недоволен. От него несло лекарствами, и я решил, что это врач.
— Ну как? — вместо приветствия, с тревогой спросил его Абросимов.
— Спит. Температура пока держится, но уже начал потеть. Дня три-четыре — и будет словно огурчик. Ему нужно малиновое варенье, мед…
— К вечеру будет все, что необходимо, — отчеканил полковник. — Пусть начхоз поднимет свою задницу. Скажешь, я приказал.
— И еще… — Врач, взглянув на меня, заколебался.
— Ну?
— Можно вас на пару слов?.. — Врач указал на дверь одной из комнат.
— Ох, эта медицина. Вечно у них секреты, — сдержанно улыбнулся полковник.
И они уединились.
Ливенцов беспокойно переминался с ноги на ногу у входа, а я жадно вдыхал воздух жилища. Пахло восхитительно: живицей от стен, сложенных из сосновых бревен, свежеиспеченным хлебом и чистым бельем, которое утюжат на гладильной доске.
Запахи были удивительно знакомы, но перед моим внутренним взором мелькало почему-то лишь пламя, судя по своду, горевшее в русской печи, а может, в камине или плите.
На душе было тревожно и муторно.
Я интуитивно почувствовал, что на меня надвигается нечто таинственное, неизвестное, а оттого будоражащее душу почище любой видимой опасности…
Наверное, врач сказал Абросимову нечто неприятное, потому что полковник заметно помрачнел и нахмурился.
— Вы свободны, — сказал полковник врачу. — Ливенцов, ты тоже выйди. А нам сюда. — Он отворил вторую дверь.
За ней оказалась квадратная гостиная, меблированная по-казенному просто и недорого.
Теперь она превратилась в лазарет: на диване лежал мальчик с мокрым полотенцем на голове, возле него, на обычной солдатской тумбочке, стояли различные пузырьки с лекарствами и банки-склянки, а сидевшая рядом молодая женщина сосредоточенно разглядывала термометр.
— Здравствуйте… Ольга!
Полковник заслонил женщину своей спиной, и я видел только ее ноги и тонкую изящную руку, которой она поправляла подушку под головой мальчика.
— Как Андрейка? — спросил он заботливо.
— Спасибо, уже лучше, — коротко ответила она.
Я уловил в ее голосе какое-то странное напряжение.
— Все будет хорошо, все будет хорошо… — мягко сказал, будто промурлыкал, Абросимов. — А я к вам с гостем. Где вы там?
Он обернулся.
Я ступил вперед и посмотрел в глаза женщине. А затем перевел взгляд на Абросимова.
— Что все это значит? — спросил я внезапно севшим голосом.
И вдруг почувствовал, как в груди что-то больно повернулось, будто кто сдвинул замшелый камень, приросший к ребрам.
— Андрей?! — Женщина побледнела. — Ты… ты жив?!
— Кто… кто она? — спросил я у Абросимова.
Но ответить он не успел: коротко охнув, женщина потеряла сознание и медленно сползла с дивана на пол.
— Ливенцов! — заорал полковник, подхватывая бесчувственное тело. — Быстрее, черт тебя дери!
Ливенцов ворвался в гостиную с пистолетом в руках.
— Спрячь пугач! — рявкнул на него Абросимов. — Врача сюда. Поторопись!
— Врач уже ушел, но здесь Пестряга…
— Давай Пестрягу!
Солдатик нарисовался как ясное солнце в майский день — с плутоватой ухмылочкой на круглом лице и показной готовностью лечь костьми, если Абросимов этого пожелает.
— Ридикюль при тебе?
— Завсегда, товарищ полковник!
— Что там у тебя есть? Видишь, женщине плохо.
— Обморок, — деловито констатировал Пестряга, ковыряясь в сумке, похожей на невысокий сундучок с множеством отделений. — Счас у нее все будет так, как у баронессы на Ямайке… Нашел! Во!
Он ткнул едва не под самый нос полковнику квадратный флакон с прозрачной жидкостью.
— Эта штука даже начфина по утрам поднимает, а что говорить про эту малявку…
Он намочил жидкостью из флакона ватку и поднес ее к ноздрям женщины. В комнате резко запахло нашатырем.
Она дернула головой, пытаясь отодвинуться, и открыла глаза.
— Я же говорил! — торжествовал Пестряга. — Прочихается и будет словно новая копейка. У нас мужики потребляют нашатырь с водой для похмелки. Все как рукой снимает. Главное — знать дозу.
— Это где — у вас? — спросил, прищурившись, полковник.
Пестряга смешался, засуетился, сделал вид, что не услышал вопроса…
— Может, тебе нужно уши на губе[1] прочистить? — ехидно осведомился Абросимов.
— Ну, в этом… на складах, — мрачно буркнул, не поднимая глаз, Пестряга. — Наши «куски»…
— Как?
— Извините, товарищ полковник, — прапора![2] А что? У них работенка не бей лежачего; ну, бываем… У всех бывает…
— С-сукины дети… — покачал головой Абросимов. — Ладно, выметайся отсюда. И будь поблизости.
— Слушаюсь!
Снова повеселевший Пестряга исчез со скоростью звука. За ним вышел и Ливенцов, смотревший на меня подозрительно и с явным предубеждением.
— Кто она? — снова спросил я полковника, с невольным страхом ожидая ответа.
— Что с ним?! — подала голос и женщина.
Встряхнув головой, она с помощью Абросимова поднялась с ковра и подошла ко мне.
