Карина Демина - Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди
Гавриил коротко кивнул.
— Вот потому и молчи. Это твоя… беда… и сколько волкодлаков ты…
— Двенадцать… тринадцать, — поправился Гавриил, краснея. — Уже тринадцать…
— Тринадцать… это много. Это ты, сынок… — Евстафий Елисеевич смолк, потому как глупость едва не сказал. А сие опять же бывает. Быть может, права Дануточка в том, что надобно ему, познаньскому воеводе, манерам учиться и всяческому обхождению… не для балов, но для таких вот бесед. — Ты многих спас. И многих еще спасешь. Я так думаю.
Евстафий Елисеевич потер бок, который ныл.
Ищут ли?
Или пока не было обхода? Он-то о девятой године обыкновенно случается, а до того подъем и завтрак…
— Тех, что погибли, ты не вернешь. И я так думаю, что не забудешь. И от вины своей не избавишься, хоть бы тебе сто жрецов этот грех отпускать стали бы. Но пока сам себе не отпустишь, грешным ходить станешь.
— Вы меня… не… Тайной канцелярии…
— Обойдется канцелярия, — отмахнулся Евстафий Елисеевич. — Полиции небось тоже люди нужны… а ты человек, Гаврюша.
— Уверены?
— Уверен. Совесть у тебя имеется, а значит, человек… кем бы ты там ни родился. Иди ужо, а то умаял… нет, погодь. Сейчас дежурному велю, чтоб довезли… а то негоже в этаком виде по улицам ходить, народ честной смущать… и с отчетом, смотри у меня, не затягивай!
ГЛАВА 30,
где почти все подходит к логическому завершению
Я не хотел вас обидеть. Просто случайно повезло.
Чистосердечное признание, сделанное Себастьяном, ненаследным князем ВевельскимЯрилась буря.
Грохотала.
Крутила призрачными руками ветви древних деревьев, ломала, крошила. Падала на крыши старых домов, и те, не в силах управиться с тяжестью, стонали…
Рассыпались прахом доски.
И призрачные мары, выбравшиеся из болот, кружились в танце, спешили напоить полупрозрачные тела свои ведьмаковскою горькою силой.
Плакали.
Звали.
Зигфрид слышал их.
— Иди к нам, мальчик… к нам иди… потанцуй. Разве не хороши мы?
Хороши.
Воплощенная мечта. Воплощать чужие мечты мары умели изрядно, а заодно уж и чужие страхи. И Зигфрид стряхнул нежные руки с плеч.
— Уходите, — сказал он, но ветер стер слова, — и я не причиню вам вреда.
— Ложь, — ответила мара, вставая перед ним. Она откинула гриву белых волос. И стала вдруг выше.
Тоньше.
Изящней.
— Ты рад мне, Зигфрид? — спросила она голосом Эмилии.
Ее лицо.
Безмерной нежности овал… кажется, так он, ослепленный любовью, писал в ее альбоме, силясь походить на всех ее ухажеров разом. У нее тогда было много ухажеров, и он не чаял, что она взглянет на него… не чаял, а стихи писал.
— Ты рад мне, — уверенней сказала мара. И улыбнулась. Ее улыбкой, в которой ему виделись и нежность, и загадка. — Но ты убил меня, скверный мальчишка…
— Ты — не она. — Зигфрид стряхнул руку, которая больше не казалась прозрачной. Напротив, обыкновенная даже рука из плоти и крови. Нежная кожа… даже крохотная родинка меж пальцев есть. Неужели он, Зигфрид, так хорошо ее помнил?
— Тогда кто я? — лукаво спросила она. И голову склонила… локоны светлые собраны в сложную прическу, как на том последнем балу.
Платье с розанами.
Талия узка до того, что руками обхватить можно… и руки сами ложатся на нее. Зигфрид ощущает скользкий атлас. И твердость корсета под ним… все то, что имеет право ощутить мужчина, имевший наглость прикоснуться к женской талии.
Мара смеется:
— Потанцуй со мной, Зигфрид… я заслужила этот танец! — и тянет его в круг.
На марьином круге не растет трава. И земля лишается сил надолго, родит лишь камни, черные и круглые, пропитанные марьею гнилою силой…
— Потанцуй, Зигфрид…
Музыка звучит.
Странно, откудова в этом месте скрипкам взяться? Но Зигфрид явно слышит их голоса, нервные, всполошенные… переливы арфы. И яркую медь труб… это лишь гром грохочет, нет здесь никакой меди…
— Всего-то один танец… — умоляет Эмилия. — Ты ведь сам хочешь этого… ты любишь меня. Я знаю, что любишь, несмотря ни на что…
— Дурак. — Это раздается сзади.
Зигфрид оборачивается. Нет никого.
Послышалось, стало быть… кто станет обзываться на балу? Это, помилуйте, неприлично… вот дуэль — дело иное, и Зигфрида дважды вызывали…
— Ты развлекалась. — Он почти готов принять за призраком Эмилии право на существование. И мара хохочет…
— Ты… конечно… блестящий офицер против некроманта… или тот бретер… опытный был, но почему-то захотел стреляться… зачем тому, кто великолепно владеет шпагой, стреляться?
Она смотрит искоса.
Нежная… какая же нежная… мертвоцвет в первый час роспуска. Проклятый ядовитый цветок, который появляется на могилах невинноубиенных. И аромат его — сам по себе яд.
— Ты уже тогда баловалась магией… тетушка тебя учила… она же велела свести знакомство со мной.
— Дурак, — еще более отчетливо послышалось, но вновь никого.
Сияют свечи.
И душно. Так душно, как может быть только на балу. Он всегда с трудом выносил эти сборища.
— А меня ты чем приворожила?
— Ты мне нравился, Зигфрид… ты мне так нравился. — Трепетали ресницы, скрывая лукавый взгляд. — Помнишь, мы играли в фанты? Ты проиграл мне желание…
Еще одна нелепая забава, в которой его заставили принять участие. Эмилия просила не быть букой… он так хотел ей угодить.
— Поцелуй меня, — попросила она.
И сама потянулась к губам.
Сладкие поцелуи… дурманящие, как настой из того же мертвоцвета… и тянет Зигфрида к этим губам, так тянет, что понимает — не устоит.
Он почти коснулся, когда сзади раздалось снова:
— Дурень…
— Сам знаю, — отозвался Зигфрид, впечатывая растопыренную ладонь в бледное пятно марьей пасти. Пахнуло холодом и гнилью… прав был отец, когда советовал основные руны на пальцах вырезать. В процессе, конечно, приятного мало, но и польза ощутима.
Мара визжала и рвалась из рук. Била крыльями, раздирая их о Зигфридову куртку.
— Я же говорил, — Зигфрид чувствовал, как течет по пальцам призрачная кровь, — не надо меня трогать. Я домой спешу…
Тот, кто обзывал его дурнем, рассмеялся и посоветовал:
— В Познаньск езжай.
— Что мне там делать? — Зигфрид швырнул остатки мары на землю и придавил сапогом. Сапоги тоже были непростые. Пожалуй, единственным предметом его одежды, лишенным иного, напрямую не связанного с функциональными обязанностями смыслу, был носовой платок.
— Поверь, хорошему некроманту в Познаньске всегда место найдется…
Мара визжала под сапогом, расползаясь хлопьями тумана. А тот впитывался в ноздреватую сухую землю. Теперь точно прорастет ядовитым цветом… надо будет вернуться, глянуть, авось чего интересного и отыщется.
А Познаньск… Познаньск обождет.
Странное дело, но до дома Зигфрид добрался без приключений. Буря и та при всей ярости своей обходила его стороной. Швырнет в лицо колючими иглами льда. Лизнет щеку жарким южным ветром, рыкнет и отступит.
Болота гудели.
Ведьмаковская дикая сила ломала их, выкручивала, причиняя изрядное беспокойство всем тварям. И гарцуки, выбравшиеся было из трясины, не рисковали расправлять кожистые крыла. Скулили упыри, жались к земле кровохлебы…
Дом стоял.
Окна черны. Двери распахнуты. Скалится. Смотрит на Зигфрида шальным зверем. И такого не приручить, да и одолеть не сразу выйдет…
— К ноге, — сказал Зигфрид, хлопнув по сапогу плетью.
И дом оскалился.
Загудел.
— К ноге, хвост собачий… — Плеть обрушилась на лестницу, расколов мрамор. И трещина зазмеилась, поползла внутрь дома, раздирая его пополам.
Загудело.
Полыхнуло чужою силой. Злою силой. Такой, что раздавит Зигфрида, что муху… только он не муха. Он княжич… князь.
И отступаться не привык.
Клубилась тьма, ластилась к ногам, ложилась на плечи мягчайшим плащом.
— К ноге. — Зигфрид поставил ногу на ступени, и дом не посмел стряхнуть ее. Он чувствовал хозяина и всей сутью своей желал подчиниться ему. Приласкаться… но в то же время дурное, дареное нашептывало, что не след слушать этого человека.
Смять его.
Зигфрид шел.
Гостиная… и курительная комната… библиотека, оставшаяся нетронутой. Вязкая тишина второго этажа, где буря и та не слышна. Но слышны шаги за спиной. Скрип половиц. Зеркало, в которое глядеться не стоит, хотя та, что создала его, мертва. И со смертью ее многие создания получили волю.
Гостевые покои.
В них, казалось, сохранился аромат ее духов… и призраком памяти — отражение в зеркале. Зеркало Зигфрид обошел стороной. Он остановился посередине комнаты, прислушиваясь к дому… к месту. Тьма молчала. С ней случалось порой задумываться, а то и вовсе оставлять Зигфрида. И значит, эту загадку он должен был разрешить сам.
