Карина Демина - Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди
— Извините, если задела… но странно, что вы так и не удосужились навестить Зигфрида… живете в его доме… это как-то невежливо по отношению к хозяевам. Впрочем, чего еще ждать…
— Зигфрид мне нравился, — вздохнула Эмилия, явно задумавшись о чем-то своем. — Он так меня любил… вы себе не представляете… он стихи писал…
— Пятистопным размером. Невероятно унылые были творения…
— Ты просто завидуешь! Тебе небось никто никогда стихов не посвящал…
— И слава… Хельму.
— Он сделал мне предложение на балу… розы кругом и лилии… — Эмилия мечтательно подняла очи к потолку, на котором, однако, не наблюдалось ни роз, ни лилий, но только грешники в объятиях Хельмового пламени. — Он опустился на колено… и оду зачитал.
— Рифма несколько хромала, а метафоры и вовсе были… мягко говоря, странны. Помнится, что-то там про влекущий аромат разрытой могилы… и чумную бледность кожи… впрочем, что взять с молодого некроманта?
— Вечно она все испоганит, — пожаловалась Эмилия, впрочем, непонятно было, кому сия жалоба адресовалась. — А мы могли бы пожениться…
— И что помешало?
Себастьян встал. И обошел стол, остановившись за спиной у Евдокии. На Яськино кресло руку положил, и та вздохнула с немалым облегчением, пусть бы и вид бывшего студиозуса, который оказался совсем не студиозусом, ей внушал немалое подозрение.
— Война. — Эмилия всхлипнула и тронула мизинчиком мушку. — Представляете, какой ужас? Я уже и платье выбрала… выписала даже… и список гостей составила, а тут война какая-то… все поменялось вдруг…
— Поменялось. — Генриетта медленно обходила Себастьяна, и от близости ее у него шкура зудела, того и гляди, чешуей пойдет.
А что, чем не метода колдовок выявлять?
— Скажи проще, сестрица, мы стали по разные стороны. И ты предложила ему выбор. А бедолага взял и выбрал неправильно. Видишь ли, чувство долга оказалось сильней чувства к Эмилии. Надо ли говорить о том, что моя дорогая сестрица расстроилась… так расстроилась, что с готовностью отозвалась на просьбу тетушки помочь…
Эмилия отвернулась и плечиком повела.
— Я не знала…
— Конечно… она не знала, что в тот дом так просто не войти… разве что по приглашению хозяев, которые приглашениями подобными не разбрасывались…
Белый палец коснулся нижней губы, точно Генриетта раздумывала, стоит ли продолжить или же сохранить молчание.
— Бедный Зигфрид… он верил, что его любят… видите, князь, любовь крайне вредна для здоровья!..
Дом содрогнулся. И пламя свечей задрожало, и в нем, меркнущем, исказились лица хозяев странного этого места, будто бы выглянуло из человеческой шкуры нечто иное, запретное, не имеющее названия.
Безмолвно закричали грешники.
И вой, хохот ветра заглушил голоса демонов.
— Гроза. — Мина поднялась. — Здесь на редкость неудобные грозы… Пожалуй, я поднимусь к себе. Эмилия…
— Я останусь.
Она облизала нарисованные губы. И вправду кукла, фарфоровое личико, глаза-стекляшки, в которых призраком настоящей жизни отражается пламя.
— А я пойду… не стоит опасаться, князь. — Генриетта подняла юбки. — Вас она точно не тронет.
— Откуда подобная уверенность?
Бледная кожа Генриетты вдруг истончилась, сделавшись почти прозрачной. И под нею Себастьян увидел седые иссохшие мышцы, кости пожелтевшие, старые, как и положено быть костям, что разменяли не одну сотню лет. Увидел мертвое сердце. И черные сосуды с засохшей кровью.
Пожалуй, он был бы рад закрыть глаза, но не смел пропустить, ибо здесь, совсем рядом, чувствовал близость того, чье имя старался не поминать лишний раз.
— Хельм не позволит. — Генриетта выставила между собой и Себастьяном ладонь, пальцы растопырила, и значит, себя же она видит ныне если не его глазами, то близко. — Она чует его метку… мы все чуем… но с другой стороны, убивать вас и не обязательно.
— Вечно она напустит туману… — недовольно произнесла Эмилия. — Ах, князь… хотите взглянуть на грозу поближе? Из моей комнаты открывается чудесный вид…
Она тоже мертва. И давно.
И пахнет от нее нехорошо… знакомый такой запах благовоний, притираний, но за ними — еще чего-то… пожалуй, так же пахли мумии страны Кемет, выставленные в королевском музее, древние, однако сохранившие капли жизни, которые не позволяли иссушенным черным телам рассыпаться прахом. И скукоженные кости лежали в золотых саркофагах.
— Благодарю. — Себастьян подал руку Евдокии. — Но я не настолько любопытен.
Эмилия выпятила губу.
— Могли бы и оказать любезность…
— Милли! — Гарольд тоже поднялся. — Веди себя прилично…
— Зачем?
— Ради разнообразия… Князь, не стесняйтесь. Чувствуйте себя как дома…
— Вдруг да понравится. — Эмилия не была согласна оставаться одна. Не сейчас.
Не в грозу.
— …отдохните… вашим спутницам отдых, как мне кажется, не повредит. Отдых никому не повредит, особенно перед важной встречей.
Небо гремело.
Лихослав слышал голос его, все голоса, которых стало вдруг множество. Он слышал плач прошлогодней листвы, которой уже почти не стало. И грохот копыт.
Звон сбруи.
Скрежет древних столпов, на которых небо держалось. Он слышал и голоса стаи. Его волки распластались на брюхе, чувствуя приближение того, в чьей воле, в чьей силе было обратить их прахом. И, очнувшись ненадолго, они страстно желали этого.
Они, но не Лихослав.
Гром.
Тяжелые копыта давят землю. И конь хорош.
Он соткан из мрака и горя, разбавлен слезами, стреножен молитвой. Копыта его — слепая вера. И удары их что удары колокола.
Дрожат опустевшие храмы.
Пугают нежить.
И тот, что восседает на спине коня, слеп, но готов разить.
Имя его забыто.
Проклято.
Прах развеян, смешан с землею, с плотью мира. Скреплен Словом, отголоски которого звенят на щите.
Медью ли?
Серебром.
И он, способный переломить хребет Лихослава одним ударом плети своей, долго смотрит. Примеряется. Руку заносит, но не бьет.
В руке этой — плеть волосяная. Такая коль и приласкает, то до крови, до смерти. И волки уже не волки, но люди в волчьей проклятой шкуре, спешат подползти, ложатся под копыта коня, жаждут этой ласки, которая ныне — милосердие.
Но он, облаченный в плащ из свежих шкур, не привык быть милосердным.
— Вставай! — Голос его гремит, и ветра отступают, и души из свиты падают наземь белым колючим инеем.
А Лихо лежит.
Та часть его, которая не человек и никогда-то человеком не была, жаждет вскочить, прижаться к голой ноге всадника. Она знает, что на колючий хребет упадет ладонь, тяжелая, тяжелей проклятого неба. А после тот же громовой голос велит:
— Ату…
И загудят охотничьи рога Вотановой охоты.
Имя?
У него нет имени. Он, Хозяин и Владыка, стоит выше имен, выше мира. И воля его сметет волю человека… или нет?
Лихо лежал.
Скулили волки, будто дворовые псы. И волосяная плеть обожгла плечи, едва не переломив хребет.
— Вставай! — во второй раз повторил тот, кого Лихослав не смел ослушаться.
И вздрогнул. Поднялся почти. Но вновь лег, распластавшись на голых камнях. И голос, который был рожден задолго до первого грома, пророкотал:
— Вставай… и исполни, чему суждено…
…он, этот голос, говорил об охоте. О следе кровавом добычи, которой мнится, что она хитра и ловка, достаточно хитра и ловка, чтобы уйти с пути.
Она петляет.
Меняет имена. И прячется в ничтожных коробах человеческих жилищ. Она спешит к храмам, чтобы, спасаясь от возмездия, преклонить колени у алтарей. Поставить свечи.
Или сыпануть золото, как будто бы ему, ныне гневливому, нужно золото. Редко кто догадывается дать кровавую цену, а еще реже жертвуют собственную кровь…
Откуда Лихо знает?
Не он, но суть его, подаренная в возвращение древнего обычая. И если эта суть возьмет ныне верх, то вновь полетит по-над землей Проклятая охота…
Нет.
Не ради них, грешников, которые, быть может, и заслуживают быть растерзанными сворой, но ради себя. Он не Вотанов пес, пусть Вотан полагает иначе.
Он человек.
Пока еще.
И когда к загривку потянулась рука, огромная, сам вид которой заставлял ту, другую сущность сжаться, взвыть от счастья и страха одновременно, Лихослав оскалился.
— Ишь ты… — Рука не прикоснулась.
Наверное, и боги не хотят быть покусанными.
— Ну… гуляй тогда… глядишь, чего и выйдет.
Он не был зол, скорее удивлен. И весел.
И рог запел иначе, уже не грозно, но упреждая. А плеть обожгла конский бок, и жеребец Вотана взвыл, заглушая голоса ветров. Покачнулось небо, но удержалось, не рухнуло наземь. Мелькали тени, кривлялись, звали за собой. Материли беззвучно. Завидовали, наверное. Им, многажды проклятым, судьба до самой кончины мира не знать ни тишины, ни покоя… Лихо теней не слушал.
