Игорь Мерцалов - Новейшая оптография и призрак Ухокусай
– В чем? В том, что хуже меня уже некуда?
– Боже мой, о чем ты? Просто кто-то должен подготовить растворы к тому времени, как мы вернемся. Ты отлично справишься в лаборатории, я оставил подробное описание процесса.
– Да, носильщик из Переплета лучший, нежели алхимик, – признала Вереда, кажется, все еще сердясь на домового за его «хуже барышни».
В другое время Переплет распознал бы шпильку и не упустил случая попрепираться перед тем, как принести извинения, однако предстоящее путешествие слишком захватило его.
Они с Сударым погрузили зачехленную камеру, штатив, коробку со световыми кристаллами и кофр с пластинами; домовой добавил к поклаже еще принесенные из кладовой санки. Извозчик потребовал и без разговоров получил лишний гривенник за простой. Зато и довез до ковролетки с ветерком, хотя за это, пожалуй, следовало больше благодарить соскучившуюся лошадь.
Глава 4,
в которой мы узнаем кое-что о воздухоплавании и о волшебных предметах
Летать зимой – занятие дорогостоящее, потому что сложное. Во-первых, даже на небольшой высоте не просто холодно, а зверски холодно; во-вторых, это еще и опасно: снег скрадывает очертания ландшафта и велик риск аварии, если приходится идти на снижение.
Поэтому зимой отдельными самолетами никто не пользуется, ковролетчики работают на скрепах – то есть скрепляют сразу четыре ковра, ставят просторный войлочный шатер с очагом и летают самое меньшее вдвоем.
Полеты внутри губернии считаются легкими, поэтому в рейс до Храпова собрались как раз двое: полулюд и лесин[1]. Скреп давно уже был выведен на площадку, загружен и жарко натоплен, пар клубами валил из дымохода.
Не дожидаясь укоризненных намеков, Сударый вручил старшему по скрепу, лесину, пятиалтынный:
– За простой.
– Добро пожаловать.
Переплет, всю дорогу до ковролетки занимавшийся тем, что приматывал кофр к санкам, только сейчас по-настоящему огляделся по сторонам. Чужие разумные, которым дома не сидится, чужие строения, неказистые, сущие сараи, а главное, обилие пространства – все это давило на него. Недолгая погрузка промелькнула как в тумане. Возить санки покамест не пришлось, ковролетчики сами занесли их в шатер, на который почтенный домовик взирал со старательно, но не слишком успешно скрываемым ужасом.
Когда полулюд спросил, будет ли он утепляться, Переплет даже не сразу понял, что обращаются именно к нему. На всякий случай кивнул, и ковролетчик выдал ему какую-то разновидность тулупа, который, оказывается, следовало надевать поверх собственной одежды. Переплет надел и понял, что стал похож на колобка и не в состоянии сделать ни шагу.
К сожалению, понял слишком поздно, когда обнаружил, что уже не видит широкого двора с темными стенами сараев, зато прекрасно видит крыши. На одной как раз копошился сарайник, сметая снег; он помахал Переплету рукой. Домовой механически ответил на дружелюбный жест, хотя, пожалуй, у него получилось только слегка шевельнуться.
И подумал: «Лечу! Батюшки, лечу же…»
Домовой в воздухе – явление редкое, и если бы Переплет был способен сейчас мыслить сколько-нибудь сложными синтаксическими конструкциями, то непременно добавил бы, что и нелепое, и немыслимое, и даже противоестественное. Однако в голове билось только: «Лечу…» – и еще невесть откуда запрыгнувшее не слово даже, а так, какая-то дрянь словесная: «Ёкрить».
А город все разрастался вширь под его ошеломленным взором.
– Первый раз в полете, господин домовой? – спросил, подойдя к нему, лесин.
– П-первый. И последний, – выдавил Переплет.
– Типун вам на язык! – рассердился тот. – Кто ж это слово говорит, тем паче в воздухе? Нам еще возвращаться, между прочим. Вы бы, коли от страха трясетесь, шли в шатер.
«Трясусь, – обреченно подумал Переплет. – Да, трясусь от страха, вернее не скажешь. И уже не первый день. Ну да, страшно, только как-то некрасиво получается. Непеняй Зазеркальичу вон тоже страшно, по ауре сразу видать, а так-то и не скажешь. Правда, он не за себя, он все больше за нас думает. За меня вот переживает, за упыря. Вереда ему нравится…
Наверное, в том и дело, – решил домовой. – Непеняй Зазеркальевич тревожится за других, вот ему и некогда трястись. А я… Вот, между прочим, сейчас Вереда одна-одинешенька осталась в доме с неведомым призраком. Ей-то, поди, страшнее! А я тут нюни распустил с каким-то ёкритем. Сараи мне не понравились. А чего – они ж сараи! В них не жить, только самолеты держать. Сарайник-то у ковролетчиков вона какой ладный, сразу видать, что все у него там в порядке и по уму. Ладом, значит».
Между тем стало ощутимо холоднее. И хотя сурово отчитать себя оказалось не такой уж плохой идеей, глядеть по сторонам было неприятно: очень уж не хотелось гадать, где тут в сплошной белизне земля, где небо и что это за туманная полоска там, уж не пресловутый ли горизонт, о котором часто в книжках пишут?
Кое-как развернувшись (кажется, легче было самому провернуться внутри тулупа), Переплет добрел, наступая на полы, до двери, откинул полог и ввалился внутрь.
В шатре было жарко, через прямоугольные прозрачные оконца вливалось достаточно голубоватого зимнего света. Сударый, скинув верхнюю одежду, сидел подле гудящего очага, чугунного, круглого, с бегающей по спирали саламандрой, и курил трубку. Второй ковролетчик, полулюд, что-то помечал карандашом на карте, сверяясь с погодным календарем.
Выпутавшись из тулупа, Переплет сел рядом с Сударым. Осознавать, что под тобой добрых полверсты чистого воздуха, от которых ты отделен самое большее вершком толстой ковровой ткани, было крайне неуютно, однако домовик заставил себя успокоиться. Много народу летает – и ничего… В основном – ничего. Так, изредка разве где-нибудь… «все члены экипажа и пассажиры…».
Нет, и как эти самые члены экипажа каждый божий день… ну или не каждый, откуда домовому знать, может, и через день-два, но все равно ведь постоянно, сами, без принуждения… Бедовый народ. В молодости Переплет любил читать книжки про всякие дальние странствия, а теперь вот понял, что никогда не принимал их всерьез, будто то были сказки, небывальщины. Ан нет – дальние странники, оказывается, совсем рядом живут, под боком, чуть только за порог выйдешь, а навстречу они…
– Неуютно? – сочувственно спросил Сударый у Переплета.
– Да, есть маленько.
– Думай о чем-нибудь постороннем, – посоветовал оптограф. – Это помогает преодолеть неуверенность.
Переплет кивнул без всякого энтузиазма. Сказать-то легко… Только попробуй подумать хоть о чем-нибудь, когда у тебя под пятой точкой чуть заметно колышется, словно дышит, поверхность ковра, за которой…
Уф, чуть дурно не стало. Переплет огляделся, старательно выискивая взглядом хоть какой-то предмет для размышлений, но все тут, в шатре, было такое ковролетческое, так навевало мысли о белесой бездне с призрачной полоской горизонта…
Кроме пассажиров и их поклажи, конечно. Вот оно!
– Давайте-ка, Непеняй Зазеркальевич, еще коробку с кристаллами к санкам приторочим, – предложил Переплет и тут же занялся делом.
Не то чтобы прямо уж так решительно помогло, однако руки дрожать перестали, и из голоса, кажется, исчезла дребезжащая нотка.
– А тебе не тяжело будет? – просил Сударый.
– Да уж полегче, чем вам, на санках-то чего не возить. Однако же и тяжесть! И что вы тогда с господином Рож де Кривом рассорились? Вроде хорошая была мысль – уменьшить оптокамеры. Летели бы сейчас с такой вот коробочкой… – Переплет показал руками, какой, по его мнению, должна быть миниатюризированная оптокамера – примерно с окуня величиной.
– Ну, во-первых, с Колли Рож де Кривом мы не разругались вовсе, ты преувеличил, – улыбнулся Сударый. – Во-вторых, сейчас бы мы летели, полагаю, с точно таким же набором инструментов, потому что миниатюризация – это пока только общая идея, которая требует решения целого ряда специальных задач. Допустим, просто уменьшить фокусное расстояние за счет зеркал мало, потому что у призматического объектива и зеркала разные параметры преломления ауры, нужно их как-то совместить, иначе получим в лучшем случае неподвижную картинку. А главное, конечно, – это новый носитель, компактный и не уступающий качеством стеклу. Но даже не это послужило причиной того, что с господином Рож де Кривом мы расстались в несколько натянутых отношениях…
Сударый выбил трубку над очагом. Переплет заметил, что ковролетчик прислушивается к разговору.
– В магической науке издревле существует так называемый завет царя Ломоноса, величайшего мага в истории: «Вводи новшество не тогда, когда это стало возможным, а тогда, когда без него уже невозможно». Конечно, этот завет впервые назвали устаревшим уже лет через сто после царя Ломоноса, однако многие предпочитают к нему прислушиваться.
– Я этого не сильно понимаю, если честно, – признался Переплет. – То есть я, конечно, тоже против всяких там новомодностев, но ведь ежели подумать хорошенько, то и без них никак. Ну… – Его взгляд остановился на очаге. – Вот печка, скажем. Старая добрая печка. Лучше вроде не бывает. Однако ж если бы не саламандры, подумать страшно, сколько деревьев на одни только дрова потребовалась бы. Это, пожалуй, лет за сто все лешие на свете бездомными бы сделались. Жуть! Значит, нечего дожидаться, и правильно, что саламандр стали разводить.
