Карина Демина - Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди
— Не боись. — Казик понял верно. — Я отсюдова не пойду. Яська будет недовольная, ежели чего вдруг… туточки каша есть еще. Была. Будешь?
И Евдокия кивнула. Будет. В конце концов, что еще ей осталось? Есть и ждать… точнее, ждать, но с едой ожидание легче проходит.
Яська шагала быстро, широким мужским шагом и руку держала на рукояти револьвера этак демонстративно. Пожалуй, что на Сигизмундуса сия демонстративность могла бы оказать впечатление, а вот Себастьяновы мысли были вовсе не о разбойнице.
Евдокия.
Не стоило бросать ее. Но и вдвоем не повели бы… и остается верить, что Яська сдержит слово… ее здесь побаиваются, хотя и страх этот смешан с толикой раздражения… и значит, не только, не столько ее, сколько Шамана.
Тот обретался наверху.
Шаткая лестница, на деле оказавшаяся куда как крепкой. Балюстрада с остатками резных перил, верно некогда позолоченных. Красная ковровая дорожка, на удивление яркая, чистая. Ей место в доме уездного шляхтича средней руки, но никак не в разбойничьем притоне.
— По краюшку иди, — велела Яська, сама ступая осторожненько. — А то замызгаешь еще.
Помимо дорожки на втором этаже обнаружилась пара картин, доставшихся Шаману вместе с усадьбою, белесая искалеченная статуя не то женщины, не то змеи, а может и того, и другого. Помнится, иные скульпторы большими затейниками были. Имелось и зеркало, впрочем повернутое к стене и безбожно приколоченное к оной огромными гвоздями.
У зеркала Яська задержалась, чтобы ткнуть пальцем в ржавый, наполовину вылезший гвоздь.
— От холера! А я говорила, что надобно было энту пакость на болота вынести…
Зеркало зазвенело.
— И вынесу! Вот увидишь… не любит она меня, — это было сказано уже Себастьяну.
От зеркала шел знакомый мертвый дух, от которого Себастьянова шкура начинала зудеть. И вместе с тем появилось вдруг желание коснуться зеркала, и не шершавой задней поверхности, но гладкого стекла.
Себастьян точно знал, что черное оно. Гладкое. Упоительно прохладное. Что там, в глубинах его, он сыщет ответы на все вопросы… и даже больше, его перестанут волновать что ответы эти, что сами вопросы. И разве то не чудо?
Он тряхнул головой, отступая, упираясь спиной в балюстраду.
— Аккуратней. — Яська провела раскрытой ладонью по лицу. — Тут местами оно… старое… тоже слышишь?
— Слышу, — согласился Себастьян.
Слышит. Уже не звон, но смех. Стоит в ушах, и вроде тихий, да оглушает не хуже храмового колокола.
— Не поддавайся. — Яська толкнула локтем. — Ей только того и надобно… был у нас один паренек, Микитка, сначала смеялся все, потом в зеркало заглянул разок… доказать хотел, что ничего-то особенного в нем нет…
— И что?
— Высосала… только глянул, и все… сидит Микитка, дышит… а души в нем и нет. Глаза пустые. Улыбается… наши-то еще надеялись, может, отойдет… а он денек посидел, другой… а на третий взял нож и стал себя резать. Режет и смеется так, что жуть берет… говорит, ей кровь нужна.
— Хозяйке?
— Хозяйке. — Яська тряхнула головой, и рыжая копна волос разлетелась. — От же ж… холера… пошли, что ли? А то ждет… ты там гляди, студиозус… у меня разговор короткий.
И снова дверь.
Некогда она вела в хозяйскую опочивальню. И Себастьян вдруг отчетливо осознал, что дом этот, если и претерпел какие перемены за прошедшие сотни лет, то малые, вызванные исключительно насущною в тех переменах надобностью.
Им дом не рад.
Он терпит людей, потому как велено ему терпеть во исполнение давнего договора. Но порой дом не отказывает себе в удовольствии с людьми играть. Почему бы и нет?
Что стало с прежними его хозяевами? Отпустил ли их дом? Или же сами они ушли, еще когда место сие было почти обыкновенным? И оно запомнило предательство, озлилось? А может, и не ушли, не позволили им уйти, навсегда сделав частью дома. Не оттого ли у портретов глаза столь черны? И сами портреты глядятся куда более живым и, нежели то положено? Смотрят в спину Себастьяну. Усмехаются.
И дверь, которой он не коснулся даже, сама открылась беззвучно, приглашая войти. Почтить доброго хозяина.
Он сидел у окна в массивном дубовом кресле, и в первое мгновение Себастьяну почудилось даже, что человек спит. Во второе же Шаман поднялся. А в третье стало понятно, что если и был он человеком, то довольно давно.
— Здравствуй, княже, — сказал он, глядя на Себастьяна белесыми глазами.
Не глаза — куски лунного камня.
Лицо и вовсе серый, испещренный трещинами, шрамами гранит. И черты его застыли. Он говорит, этот пока еще человек, но губы шевелятся медленно, и каждое слово ему дается с немалым трудом.
— Ты… меня с кем-то путаешь. — Себастьяну это, пусть каменное, искаженное мукой лицо все ж представлялось смутно знакомым.
— Не надо, княже… я теперь вижу многое. — Шаман ступал медленно, и пол прогибался под тяжестью его, сам дом с трудом держал такого неудобного гостя. — Должно же быть что-то хорошее вот в этом…
Он провел раскрытой ладонью по лицу.
— Садись. Поговорим. Я на тебя обиды не держу…
— Шаман…
Это имя незнакомо, но иное… конечно… он был много моложе, лихой паренек, объявившийся в Познаньске с ватагою.
Как его звали?
Себастьян помнил того паренька. Щеголоватого, любившего пофорсить… он носил белые пиджаки и еще часы по четыре штуки, видя в том особый шик. Он рядился в узкие брюки, а на шею вязал красную косынку, и девки гулящие, жадные что до ласки, что до легкой жизни, звали его Яшенькой. Яшка Кот. Конечно.
— Вижу, узнал. — Шаман указал на креслице. — Рад, что свиделись.
А вот Себастьян — так не очень, потому как вдруг показалась Радомилова грамота ненадежною заступой… Оно ведь как вышло?
Налеты.
Налетчики, всякий страх потерявшие… то кассу возьмут, то ресторацию обнесут, да не простую, с простых чего брать? А поснимают с благородных панн украшеньица, спутников их вниманием не обойдут… и злился город, кипел.
Газетчики о Яшке писали с придыханием, с каким-то собачьим восторгом, восславляя лихость его… а что за той лихостью трое мертвяков, забывали сказать как-то…
— Вспоминаешь?
— Вспоминаю, — не стал лукавить Себастьян.
В кресло сел. Нехорошо обижать хозяина недоверием. Он же опустился в свое, темного дубу, сделанное будто бы специально, чтобы выдержать немалый Яшкин вес.
— Хорошее было время…
— Хорошее. — Себастьян готов был согласиться.
Весна горела, яркая, лихая какая-то, будоражила кровь.
И шел по познаньской улочке молодчик самого что ни на есть фартового виду: в пиджаке с искрой, в штанах широких, в сапогах скрипучих, до блеску начищенных. На голове — картуз кожаный, во рту зуб золотой поблескивает, дразнит.
А главное, сыплет молодчик деньгой что направо, что налево, перекупает Яшкиных девок. И славу его рассказами о собственных подвигах, каковые вершил, естественно, не в Познаньске, перебивает… И вот уже слухи ползут змеями по людям нужным, доползают до Яшки. Девок он еще стерпел бы, девок в Познаньске на всех хватит, а вот бахвальство пустое было ему что ножом по сердцу.
— Свезло тебе тогда, князь. — Шаман, которого Яшкою назвать язык не поворачивался, кривовато усмехнулся. Левая половина его лица уже была мертва, а одною правою усмехаться было несподручно.
— Не без этого.
Свезло.
И на игре сойтись в одном заведеньице, в которое полиция без особой на то надобности не заглядывала. В карты. И в кости… и после в рулетку на револьверах, когда Яшка, распалившись, кинулся собственную лихость выказывать.
Играли.
Пили. Говорили за жизнь… и договорились…
— А я дураком был… подумать бы мне, откудова простому человеку этакие вещи ведомы? — Шаман чуть покачивался, и кресло под ним скрипело. — И если ведомы, то с чего он делится-то? Собрал бы сам ватагу, небось хватило бы охотников…
…на почтовую-то карету, в которой груз драгоценных камней для гильдии ювелиров поедет? Несомненно, хватило бы…
— Но ты убедителен был, холера этакая… и с нами пошел… до последнего пошел…
— А ты меня ножом, — с упреком произнес Себастьян.
А Шаман лишь руками развел:
— Ну извини. Я ж тоже разочарованный был… думаю, в кои-то веки встретил дружка, который по сердцу пришелся, а он на деле и не дружок вовсе, а так, скотина полицейская… вот и подумалось, дай хоть прирежу от этакой жизненной несправедливости. Глядишь, на сердце и полегчает…
— Полегчало?
От той истории остался тонкий шрам, поелику был Яшка быстр, ловок, что тот змеелов. Полоснул, правда, поверху, да только все одно кровило крепко, да и зарастала рана долго. И шрам вот остался светлой памятью.
— Да не особо…
Замолчал, глядя в окно. А в комнате темно. Мутно. Стоит шандал на пятерик свечей, и горят они, но как-то тускло, будто бы через силу.
