Карина Демина - Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди
— А… чего он на полу лежит?
— Сомлел. — Эржбета наклонилась и поправила покрывало. — От радости… он мне предложение сделал, а я согласилась…
Панна Арцумейко покачала головой, здраво рассудив, что жених должен быть совсем уж болезным, ежели решился связать свою судьбу с такой вот неряхою… а ведь он о невесте своей мало знает.
И долг панны Арцумейко рассказать правду.
— И я вот… решила… пусть себе полежит немного… накрыла, а то еще замерзнет.
За окном горел червень, и замерзнуть было сложно при всем желании, однако на сем факте панна Арцумейко не стала заострять внимания.
— Жених… — проговорила она, разглядывая лежащего едва ли не с жалостью.
Надо будет дождаться, когда назад пойдет… и правду, всю правду как есть… и про посиделки полуночные, и про пагубное пристрастие к кофию, и про книженции, которые панна Арцумейко читала все до одной. Исключительно из желания понять, что ныне печатают.
Читала и осуждала.
Негодовала даже.
Про себя.
И оттого как было упустить столь удивительную возможность негодованием поделиться?
— Деточка! — Все же панна Арцумейко не была злым человеком. Напротив, она вполне искренне желала людям, ее окружающим, добра, притом имея четкое представление, что для оных людей добром является. — Вы давно друг друга знаете?
— Нет. — Эржбета не любила врать. — Матушка написала… он баронет… во втором колене.
Во взгляде панны Арцумейко появился интерес и сожаление. Вот будь у нее дочь, она бы баронета не упустила, но дочерей не было, а внучки по малолетству своему интереса для матримониальных планов не представляли.
— Она ему мой адрес дала…
Эржбета вздохнула.
— И вот пришел… с предложением… — Она не знала, что еще сказать. Однако слов не потребовалось.
— А ты согласилась.
— Да…
— Поспешила, деточка, поспешила… — Панна Арцумейко полагала, что в брак следует вступать с широко открытыми глазами, ясно осознавая все недостатки избранника. — Нельзя же вот так сразу соглашаться на предложение первого встречного.
— Но вы же сами говорили…
— Что ты не становишься моложе, — перебила панна Арцумейко и, взяв жиличку под локоток, потянула к двери. — Идем… не будем мешать. Пусть себе… радуется. А мы поговорим… вижу, матушка твоя совсем твоим воспитанием не занималась. Конечно, хорошо, когда родители одобряют брак…
На пороге Эржбета оглянулась.
Жених лежал.
И вот что с ним делать? Панна Арцумейко теперь не отстанет… а тело надобно вынести… как? И куда?
— И дочерний долг — подчиниться их воле, однако ты должна понимать, что…
Гавриил очнулся не сразу.
Ему было тепло. Уютно даже. Голова несколько гудела, но не сказать чтобы очень уж сильно. Голова у Гавриила вообще отличалась изрядною крепостью, что не могло не радовать.
Он открыл глаза. Сел. Потрогал голову, убеждаясь, что цела она.
Надо же… а панночка Эржбета оказалась не только вспыльчивою — а подобное свойственно многим дамам, — но и заботливою. Подушечку вот положила. Укрыла. Гавриил вздохнул. Прежде о нем никто так не пекся.
Покрывало он сложил аккуратно, как учили в приюте. И подушку вернул на кровать, дав себе труд оную кровать обнюхать со всею тщательностью. Пахло от нее панночкою Эржбетой. И вообще, в комнатах ее иных, посторонних, запахов, которые могли бы вызвать тревогу, Гавриил не обнаружил.
Наверное, следовало бы дождаться хозяйку, но…
Голова все ж слегка гудела. Да и подозревал Гавриил — настрой панночки слабо переменился. И коль не верила она прежде, то и ныне не поверит. А потому он вышел, тихонько прикрыл за собой дверь и выскользнул в палисадник.
Ничего, согласие панночки Эржбеты ему для дела не требовалось.
Он издали за нею понаблюдает.
И за паном Зусеком.
Эржбета вернулась в комнату спустя час, поелику панна Арцумейко, получив наконец слушательницу, с благодарностью готовую принять мудрые советы панны Арцумейко, щедро делилась что жизненным опытом, что размышлениями своими на тему брака и супружеской жизни.
Она столь заговорилась, что едва не забыла о еженедельном собрании членов цветоводческого клуба, в котором имела честь председательствовать.
На счастье Эржбеты, о встрече оной напомнила дама-секретарь, которая явилась заблаговременно… в общем, отпустили, заверив, что всенепременно продолжат беседу после встречи… или завтра…
Дверь в комнату Эржбета открывала с немалой опаской, мучимая дурными предчувствиями. И интуиция ее не подвела.
Труп исчез.
Вот как так можно! Эржбета уже почти решила, что похоронит его посеред розовых кустов панны Арцумейко, благо оные кусты разрослись густенько… а он взял и исчез.
Восстал? Эта мысль заставила оцепенеть. Если так, то ныне по дому бродит умертвие, одержимое жаждою крови… и определенно недружелюбное… и если так, то долг Эржбеты перед обществом — сообщить в полицию. Немедля.
Вот только… возникнут вопросы… и умертвие упокоят, а ее, Эржбету, отправят на каторгу. Она всхлипнула от жалости к себе, но тут взгляд ее упал на покрывало. Оно лежало на кровати, сложенное весьма и весьма аккуратно. У Эржбеты вот никогда не получалось так. И подушечка сверху.
От сердца отлегло. Конечно, об умертвиях Эржбета знала не так чтобы много, но вот вряд ли они отличались подобною аккуратностью. Еще и осколки собрал… последнее обстоятельство вовсе заставило вздохнуть. Нет, угрызений совести Эржбета не испытывала, но перед женихом извинилась бы.
И вправду, что это на нее нашло?
Прежде она склонностей к членовредительству не проявляла…
Извинилась бы… и быть может, если все ж таки несчастный баронет вернется, что, конечно, вряд ли, потому как сама Эржбета в жизни не вернулась бы туда, где ее по голове огрели, то она извинится… но замуж все равно не пойдет.
Угрызения совести — не лучшая причина для замужества.
ГЛАВА 9
О разбойничьей вольнице, невольнице и нечеловеческой любви
Какая бы дурь ни пришла в голову, всегда найдутся единомышленники.
Данность бытияИдти пришлось долго.
Во всяком случае, Евдокии дорога показалась бесконечною. Тропа вилась, порой кидала петли, но провожатый их с арбалетом не делал попыток соступить с протоптанной дорожки, а когда сама Евдокия попыталась, то остановил.
— Не надобно шутковать, панночка, — сказал он. — Туточки энтого не любят.
— Кто не любит? — Сигизмундус взял Евдокию за руку, и хорошо, так спокойней было, хотя, конечно, если рассуждать здраво, то ни одного повода для спокойствия не имелось.
Они в Серых землях. Идут куда-то с типом преподозрительным. В лучшем случае попадут к разбойникам, которые, быть может, примут Себастьяновы рекомендации, а быть может, и нет… а в худшем… о худшем Евдокия старалась не думать.
— Оне. — Разбойник обвел рукою. — Сразу видно, с той стороны людишки. Ничего-то туточки не знаете…
Он уже не тыкал арбалетом в бок и вообще держался вольно, свободно, но вот виделась Евдокии эта свобода показною.
Вздрагивал он. И на тени, когда вдруг выползли они на дорожку, растянулись уродливыми серыми фигурами, глянул с явною опаской. К поясу потянулся, верно, арбалет от этаких теней не почитал защитой.
Бросил:
— Держитесь ближе.
Куда уж ближе? И так шли, едва друг другу на пятки не наступая. Евдокия даже слышала запах разбойника — пота, кислой капусты и чеснока.
— Стойте, — сказал разбойничек у двух осин, что зависли над тропою, потянулись друг к дружке, переплелись ветвями, не то обнимая друг друга, не то пытаясь придушить.
Он сунул арбалет за пояс, вытащил глиняную свистульку-корову, из тех, которыми детвора балуется, и свистнул. Звук вышел звонкий, громкий, от него и тени шарахнулись, и осины безлистные задрожали… а в следующий миг сам воздух сделался густым, тяжелым. И сполз пыльным покрывалом.
Не было ничего.
А вот уже стоит частокол не то из ошкуренных бревен, не то из костей диковинного зверя, верно огромного, поелику каждая кость была в два-три человеческих роста. За частоколом же двор виднеется и дом. И даже не дом — настоящая крепость.
— Эк вы тут! — восхитился Себастьян. — Уютненько обустроились.
— А то! — Похвала, по всему, была разбойнику приятна. Он подбоченился, окинул гостей насмешливым взглядом. — Шаман — мужик сурьезный… и ежели вдруг вздумаете его сподмануть, будет плохо. Вона погляньте…
Евдокия и поглянула и тут же рот ладонью зажала, потому как от погляду этакого накатила дурнота.
Над воротами висел человек.
Нет, он уже не выглядел человеком, скорее уж пугалом в лохмотьях, но Евдокия точно знала — не пугало это… и не хотела, а приглядывалась, подмечая искаженное мукою лицо, и пустые глазницы, и дыры в щеках, сквозь которые проглядывали желтые зубы.
