Саша Черный - Собрание сочинений. Т. 1

Надо быть свободным и холодным,
Надо стиснуть зубы и смотреть,
Как, топчась в труде неблагородном,
Хамы ткут бессмысленную сеть.

Надо зло и гордо подыматься,
Чтоб любовь и жалость сохранить,
На звериный рев не откликаться
И упорно вить свою живую нить…

Надо гневно помнить, встав с постели,
Что кроты не птицы, а кроты,
Что на стоптанных, заплеванных панелях
Никогда не вырастут цветы.

Надо знать, что жизнь не вся убита,
Что она пока еще моя,
Что под щепками разбитого корыта
Спит тоскливая, ленивая змея…

Надо помнить в дни тоски и лая,
Что вовеки — то, что станет мной,
Из земли не вылезет, вздыхая,
Опьяняться солнцем и весной.

Разве видел мир наш от Адама
Хоть один свободный, полный час?
Декорации меняются, но драма
Той же плетью бьет теперь по нас.

Слишком много подло-терпеливых,
Слишком много глупых, злых, чужих,
Слишком мало чутко-справедливых,
Слишком мало умных и живых!

Только нам еще больней, чем предкам:
Мы сложней, — и жажда все растет,
Города разбили нас по клеткам,
Стон постыл и нарастает счет.

Кто покажет мне над этой свалкой волчьей
Мир и свет, сверкающий вдали?
Перед ним почтительно и молча
Преклонюсь, ликуя, до земли.

Но пророки спрятались в программы…
Закрываю уши и глаза
И, смеясь, карабкаюсь из ямы,
А в душе холодная гроза.

Надо быть свободным и победным,
Надо жадно вить живую нить…
Чтоб замученным, испуганным и бледным
Хоть цветную сказку подарить.

На ватном бюсте пуговки горят.
Обтянут зад цветной диагональю,
Усы, как два хвоста у жеребят,
И ляжки движутся развалистой спиралью.

Рукой небрежной упираясь в талью,
Вперяет вдаль надменно-плоский взгляд,
И всех иных считает мелкой швалью,
Несложно пыжится от головы до пят.

Галантный дух помады и ремней…
Под козырьком всего четыре слова:
«Pardon!», «Merci!», «Канашка» и «Мерзавец!»

Грядет, грядет! По выступам камней
Свирепо хляпает тяжелая подкова…
Пар из ноздрей… Ура, ура! Красавец.

Когда в душе все скомкано и смыто
Бездарной толчеей российских дел
И мусором бескрасочного быта —
Окрошкой глупых жестов, слов и тел,
Стремишься к тем, чьи взоры так беспечно
Со всей земли цветные соки пьют
И любят все, что временно и вечно…
Художниками — люди их зовут.

И вот придешь. Заткнувши уши жаждой
Томительной и чуткой красоты,
Не слушаешь, что мелет каждый,
Рассматривая свежие холсты.
Глаза, в предчувствии, доверчиво раскрыты:
Где пафос яркий вольных, нежных душ?
Приму! Упьюсь! Все «злобы дня» забыты,
И в сердце под сукном играет туш.

Галантные виньетки и заставки.
Обложки модных сборников стихов.
Лиловые и желтые пиявки
И четки из манерных червяков.
Редиска и омары на тарелке,
Шесть штук гостиных с вазой у окна!
Сусальное село. Туманные безделки…
Собачка с бантиком. Лошадка из сукна…

А вот и вдохновенные заказы:
Портрет полковника Бубнова в орденах,
Портрет салонной дамы в шляпе с газом,
Портрет фон-Курца в клетчатых штанах…
Ах, Боже мой. Заказ святое дело,—
Но для чего фон-Курцев выставлять?
Ведь в жизни нам до смерти надоело
Их чинную бесцветность созерцать!

Идешь домой обиженный и хмурый:
Долой фантазию и мысли зоркий луч!..
Редиска и полковник серо-бурый
Пускай журчат, как вешний вольный ключ…
Но я там не нашел такой картины,
К которой бы тянуло вновь и вновь —
Стоять… смотреть… и уходить в глубины
Поющих красок, сильных, как любовь…

Профан? О да, заткните рот скорее!
Но во Флоренции и Дрездене профан,
Качаясь, уходил из галереи,
Симфонией мечты заворожен и пьян.
И мир природы близок каждой веткой —
Земля и небо, штиль и ураган…
А ваши банты, Курцы и виньетки
Так недоступны? Что же — я профан.

Не тоска, о нет, не тоска —
Ведь, давно притупилась тоска
И посеяла в грудах песка
Безнадежно-бесплодный ноль.
Не тоска, о нет, не тоска!

И не гнев, не безумный гнев —
Гнев, как пламя, взволнован и жгуч,
Гнев дерется, как раненый лев,
И вздымает свой голос до туч…
Нет, не гнев, не безумный гнев!

Иль усталость? Сон тех, кто сражен?
Малокровие нищей души,
Что полезла в огне на рожон
И добыла в добычу шиши?
Но ведь ты и не лезь на рожон.

Это лень! Это мутная лень,
Словно плесень прилипнув к мозгам,
Вяло душит сегодняшний день,
Повернувшись спиною к врагам.
Это лень, это грязная лень!

«Все равно!» — не ответ, берегись!
«Жизнь без жизни» — опасный девиз.
Кто не рвется в свободную высь,
Неизбежно свергается вниз…
Берегись, берегись, берегись!

Быть живым драгоценней всего…
Пусть хоть гордость разбудит тебя.
Если спросишь меня: для кого?
 Я скажу: для своих и себя.
Быть живым драгоценней всего!

Помню — в годы той эпохи
Он не раз мне признавался,
Что приятны даже блохи,—
Если блохи от нее.

Полюбив четыре пуда
Нежно-девичьего мяса,
Он твердил мне: «Это чудо!»
Я терялся и молчал.

В день прекрасный, в день весенний,
В день, когда скоты, как люди,
Он принес ей пук сирени
И признание в любви.

Без малейшего кокетства
Чудо просто возразило:
«Петр Ильич! На ваши средства
Мы вдвоем не проживем…»

И, воздержанный, как кролик,
С этих пор Ромео бледный
Начал пить, как алкоголик,
Утром, днем и по ночам.

Чудо в радостном волненье
Мне сказало: «Как я кстати
Отклонила предложенье!
Пьющий муж — страшней чумы».

Вот и все. Мой друг опился,
Трафаретно слег в больницу
И пред смертью все молился:
«Чудо, чудо!» Я молчал.

Всегда готовое голодное витийство
Нашло себе вопрос очередной:
 Со всех столбов вопит «Самоубийство»,—
Масштаб мистический, научный и смешной.

Кто чаще травится — мужчины или дамы,
И что причиной — мысли иль любовь?
Десятки праздных с видом Далай-Ламы
Макают перья в тепленькую кровь.

И лихачи, искрясь дождем улыбок
И не жалея ловких рук и ног,
В предсмертных письмах ищут лишь ошибок:
Там смерть чрез ять, — а там — комичен слог.

Последний миг подчас и глуп, и жалок,
А годы скорби скрыты и темны,—
И вот с апломбом опытных гадалок
Ведут расценку трупов болтуны.

В моря печатных праздных разговоров
Вливаются потоки устных слов:
В салонах чай не вкусен без укоров
По адресу простреленных голов…

Одних причислят просто к сумасшедшим,
Иных — к незрелым, а иных — к «смешным»…
Поменьше бы внимания к ушедшим,
Побольше бы чутья к еще живым!

Бессмысленно стреляться из-за двойки,—
Но сами двойки — ваша ерунда,
И ваш рецепт тупой головомойки
Не менее бессмыслен, господа!

И если кто из гибнущих, как волки,
Выходит из больницы иль тюрьмы,—
Не все ль равно вам, выпьет он карболки
Или замерзнет в поле средь зимы?

Когда утопленника тащат из канала,
Бегут подростки, дамы, старички,
И кто-нибудь, болтая что попало,
Заглядывает мертвому в зрачки.

Считайте ж ведра уксусного зелья!
Пишите! Глотка лжива и черства:
«Сто тридцать отравилось от безделья,
А двести сорок два — из озорства».