Евгений Лукин - Чёртова сова

Как мне вытравить хотелось
за чертой черту:
робость, глупость, мягкотелость —
словом, доброту!
Я бы стал в юдоли оной
прочим не чета:
умный, смелый, непреклонный —
словом, сволота.

Доктора толкуют неспроста, вишь,
что у нас под черепом ни зги:
умный мозг работать не заставишь —
мыслят только глупые мозги.

Он, по-моему, с юмором, Тот,
Чьи пути неизменно таинственны, —
каждый раз, добираясь до истины,
я в конце нахожу анекдот!

Что ты сделал, Адам! Ты зачем откусил от плода?
Ну-ка выплюнь немедленно… Всё. Проглотил, дурачок.
И прошла от желудка по телу волной теплота.
И ужалила правда огромный от страха зрачок.

Вспоминаешь теперь, как ты утром ломал деревца?
Как вчера изобидел супругу, банан отобрав?
Откусил от плода? Посмотри на себя, стервеца!
Ах, не знал, что неправ? Но теперь-то узнал, что неправ!

Думал, сладко Богам? Совесть — тяжкое бремя, Адам.
А ведь жил без греха, без оглядки, что твой гамадрил.
Я ж тебе говорил, чтоб не смел прикасаться к плодам!
Говорил или нет? Ты не хнычь, отвечай! Говорил?

Ну так что Мне теперь? За тобою ходить по пятам?
И следить, как бы вдруг ничего на тебя не нашло?
А ступай-ка ты, знаешь, в голодные земли, Адам, —
и трудись до упаду, чтоб не было сил ни на что.

Если древние евреи
описали Иегову,
ничего не прибавляя,
не скрывая ничего,
будет правильней, ей-богу,
и, наверное, мудрее
очутиться вместо рая
в преисподней у Него.

Пуган хыкою, лыком шит,
заплутавши в добре и зле,
ненавижу всё, что кишит, —
человечество в том числе.
Разве только вот воробьи…

На излёте века
взял и ниспроверг
злого человека
добрый человек.
Из гранатомёта
шлёп его, козла!
Стало быть, добро-то
посильнее зла.

Седьмой. Починяют душ.
Шестой. Изменяет муж.
Пятый. Матерный хор.
Четвёртый. Шурует вор.
Третий. Грохочет рок.
Второй. Подгорел пирог.
Первый. Рыдает альт.
Всё. Долетел. Асфальт.

Мир становится с годами
не яснее, но теснее:
с тем сидел на первой парте,
с этой вовсе переспал…
Вскинешь голову — знакомы
и судья, и заседатель!
Значит, все-таки посадят.
Hе стрелять же другана…

Вот ты — в тоске и грусти,
а я — навеселе.
Ты найден был в капусте,
а я вот — в конопле.
Тащись себе, мотыжа
капустные поля,
а мне вот как-то ближе
родная конопля…

Hе всегда бывает понят
мой словесный цирк:
пошутил, что судно тонет,
а сосед — кувырк!
Вот такие парадоксы.
Массовый невроз.
Эй, верните танки в боксы!
Я же не всерьёз!

Когда ракета рвёт по вертикали
затем, чтоб гробануть бомбардировщик,
не дав ему сронить ядрёну бомбу
на некий центр, что тянется вдоль Волги
и повторяет все ее изгибы,
как мы порой ладонью повторяем
изгиб бедра любимого созданья,
которое немедля говорит:
«Hе трожь бедро, на нас уже глазеют!» —
и вы покорно прячете хваталку
в излишне тесный боковой карман,
который вдруг косым своим разрезом
напомнит вам татарских интервентов,
речушку Калку, поле Куликово
и многое другое… Hо ракета,
пока вы это пристально читали,
уже бомбардировщик гробанула,
о чём имею счастье доложить!

Мысли заплясали,
ёкнуло в груди —
чьи-то грабли сами
просят: «Укради…»
Тягостная повесть.
Пагубная страсть.
Ведь замучит совесть,
если не украсть!

Ах, упырчик!
Пара крылышек легка.
Я пупырчат,
словно борт броневика.
По коленям —
как заклепки, пузыри.
Где ты, Ленин?
Залезай — и говори!

Сквозь дыру в облаках
явно с бодуна
вся, как мы, в синяках
пялится луна.
Погуляем втроём
под собачий лай.
Уж такой тут район:
вломят — и гуляй!

В кадке лёд. Отвердела улица.
Сверху — небо чёрно-лиловое.
У штакетника зябнет курица —
одноногая, безголовая.
Хорошо ей там, в оперении,
под крыло завернувши голову:
ни молений о похмелении,
ни февральского злого олова.

У одного влиятельного дюка
была жена, известная гадюка,
и вот однажды благородный дюк
схватил кинжал, как подобает дюку,
и молча вычел данную гадюку
из общего количества гадюк.

Я вас не понимаю, комары!
Как будто в олигархах мало крови!
Летите к ним — и пейте на здоровье
во имя комариной детворы…
Я уверяю: все они воры!
Ну что ж ты, гад, вцепился мне в надбровье,
моё надбровье… И твоё надгробье!
(Я принимаю правила игры.)

Люди, люди, скажите, ктО вас
учит пхаться мешком ребристым?
Попадёшь в городской автобус —
позавидуешь декабристам.
Нет, не ссылке во глубь Сибири,
не гоненьям иного рода —
просто, знаете, страшно были
далеки они от народа.

Понапрасну говорят,
что гордиться нечем:
вон космический снаряд
приинопланечен!
Возгордимся же судьбой,
рыжая собака,
возле нашего с тобой
мусорного бака!

Какого, скажите, рожна
меня спозаранку изъяли
из тёплой реальности сна
в кошмары придурошной яви!
И как мне, ей-богу, смешны
те люди, которых с рожденья
преследуют страшные сны
и радует миг пробужденья!

Не каркайте вы надо мной,
вороны Аллеи Героев!
Под этой бетонной стеной
не лягу я, близких расстроив,
в честь Родины очередной.

Однажды вынесут во двор
мою бесчувственную тушку.
И шестикрылый прокурор
определит на всю катушку.
Сведут в угрюмые места,
где соответствующий климат.
А то, что я любил Христа,
в расчёт, наверное, не примут.

Ракета, если верить интернету,
туристов на орбиту подняла.
Угрюмо размышляю с похмела:
«Отмыли всю наличную монету?
Раздели конкурентов догола?
Нам что уже, другого дела нету,
как созерцать из космоса планету
и умиляться, сколь она мала?»

На скворечьем просторечье
изъясняется ветла.
Дивны Божии дела.
То ли дело человечьи!
Догорает Междуречье.
Скоро выгорит дотла.