Саша Черный - Собрание сочинений. Т. 1

Окруженный кучей бланков,
Пожилой конторщик Банков
Мрачно курит и косится
На соседний страшный стол.

На занятиях вечерних
Он вчера к девице Керних,
Как всегда, пошел за справкой
О варшавских накладных —

И, склонясь к ее затылку,
Неожиданно и пылко
Под лихие завитушки
Вдруг ее поцеловал.

Комбинируя событья,
Дева Керних с вялой прытью
Кое-как облобызала
Галстук, баки и усы.

Не нашелся бедный Банков,
Отошел к охапкам бланков
И, куря, сводил балансы
До ухода, как немой.

Ах, вчера не сладко было!
Но сегодня, как могила,
Мрачен Банков и косится
На соседний страшный стол.

Но спокойна дева Керних:
На занятиях вечерних
Под лихие завитушки
Не ее ль он целовал?

Подошла, как по наитью,
И, муссируя событье,
Села рядом и солидно
Зашептала, не спеша:

«Мой оклад полсотни в месяц,
Ваш оклад полсотни в месяц,—
На сто в месяц в Петербурге
Можно очень мило жить.

Наградные и прибавки
Я считаю на булавки,
На Народный Дом и пиво,
На прислугу и табак».

Улыбнулся мрачный Банков —
На одном из старых бланков
Быстро свел бюджет их общий
И невесту ущипнул.

Так Петр Банков с Кларой Керних
На занятиях вечерних,
Экономией прельстившись,
Обручились в добрый час.

Проползло четыре года.
Три у Банковых урода
Родилось за это время
Неизвестно для чего.

Недоношенный четвертый
Стал добычею аборта,
Так как муж прибавки новой
К Рождеству не получил.

Время шло. В углу гостиной
Завелось уже пьянино
И в большом недоуменье
Мирно спало под ключом.

На стенах висел сам Банков,
Достоевский и испанка.
Две искусственные пальмы
Скучно сохли по углам.

Сотни лиц различной масти
Называли это счастьем…
Сотни с завистью открытой
Повторяли это вслух!

Это ново? Так же ново,
Как фамилия Попова,
Как холера и проказа,
Как чума и плач детей.
Для чего же повесть эту
Рассказал ты снова свету?
Оттого лишь, что на свете
Нет страшнее ничего…

           В городской суматохе
           Встретились двое.
           Надоели обои,
           Неуклюжие споры с собою,
           И бесплодные вздохи
           О том, что случилось когда-то…

           В час заката,
           Весной, в зеленеющем сквере,
           Как безгрешные звери,
           Забыв осторожность, тоску и потери,
           Потянулись друг к другу легко, безотчетно и чисто.
           Не речисты
           Были их встречи и кротки.
           Целомудренно-чутко молчали,
           Не веря и веря находке,
           Смотрели друг другу в глаза,
           Друг на друга надели растоптанный старый венец
           И, не веря и веря, шептали:
           «Наконец!»

           Две недели тянулся роман.
           Конечно, они целовались.
           Конечно, он, как болван,
           Носил ей какие-то книги —
           Пудами.
           Конечно, прекрасные миги
           Казались годами,
А старые скверные годы куда-то ушли.
Потом
Она укатила в деревню, в родительский дом,
А он в переулке своем
На лето остался.

           Странички первого письма
           Прочел он тридцать раз.
           В них были целые тома
           Нестройных жарких фраз…
           Что сладость лучшего вина,
           Когда оно не здесь?
           Но он глотал, пьянел до дна
           И отдавался весь.
           Низал в письме из разных мест
           Алмазы нежных слов
           И набросал в один присест
           Четырнадцать листков.

Ее второе письмо было гораздо короче,
И были в нем повторения, стиль и вода,
Но он читал, с трудом вспоминал ее очи,
И, себя утешая, шептал: «Не беда, не беда!»
Послал «ответ», в котором невольно и вольно
Причесал свои настроенья и тонко подвил,
Писал два часа и вздохнул легко и довольно,
Когда он в ящик письмо опустил.

На двух страничках третьего письма
Чужая женщина описывала вяло:
Жару, купанье, дождь, болезнь мама,
И все это «на ты», как и сначала…
В ее уме с досадой усомнясь,
Но в смутной жажде их осенней встречи,
Он отвечал ей глухо и томясь,
Скрывая злость и истину калеча.
Четвертое письмо не приходило долго.
И наконец пришла «с приветом» carte postale [30],
Написанная лишь из чувства долга…
Он не ответил. Кончено? Едва ль…

           Не любя, он осенью, волнуясь,
           В адресном столе томился много раз.
           Прибегал, невольно повинуясь
           Зову позабытых темно-серых глаз…
           Прибегал, чтоб снова суррогатом рая
           Напоить тупую скуку, стыд и боль,
           Горечь лета кое-как прощая
           И опять входя в былую роль.
           День, когда ему на бланке написали,
           Где она живет, был трудный, нудный день —
           Чистил зубы, ногти, а в душе кричали
           Любопытство, радость и глухой подъем…
           В семь он, задыхаясь, постучался в двери
           И вошел, шатаясь, не любя и злясь,
           А она стояла, прислонясь к портьере,
           И ждала, не веря, и звала, смеясь.
           Через пять минут безумно целовались,
           Снова засиял растоптанный венец,
           И глаза невольно закрывались,
           Прочитав в других немое: «Наконец!..»

Мечтают двое…
Мерцает свечка.
Трещат обои.
Потухла печка.

Молчат и ходят…
Снег бьет в окошко,
Часы выводят
Свою дорожку.

«Как жизнь прекрасна
С тобой в союзе!»
Рычит он страстно,
Копаясь в блузе.

«Прекрасней рая…»
Она взглянула
На стол без чая,
На дырки стула.

Ложатся двое…
Танцуют зубы.
Трещат обои
И воют трубы.

Вдруг в двери третий
Ворвался с плясом —
Принес в пакете
Вино и мясо.

«Вставайте, черти!
У подворотни
Нашел в конверте
Четыре сотни!!»

Ликуют трое.
Жуют, смеются.
Трещат обои,
И тени вьются…

Прощаясь, третий
Так осторожно
Шепнул ей: «Кэти!
Теперь ведь можно?»

Ушел. В смущенье
Она метнулась,
Скользнула в сени
И не вернулась…

Улегся сытый.
Зевнул блаженно
И, как убитый,
Заснул мгновенно.

Это было в провинции, в страшной глуши.
Я имел для души
Дантистку с телом белее известки и мела,
А для тела —
Модистку с удивительно нежной душой.

Десять лет пролетело.
Теперь я большой…
Так мне горько и стыдно
И жестоко обидно:
Ах, зачем прозевал я в дантистке
Прекрасное тело,
А в модистке
Удивительно нежную душу!

Так всегда:
Десять лет надо скучно прожить,
Чтоб понять иногда,
Что водой можно жажду свою утолить,
А прекрасные розы для носа.

О, я продал бы книги свои и жилет
(Весною они не нужны)
И под свежим дыханьем весны
Купил бы билет
И поехал в провинцию, в страшную глушь…
Но, увы!

Ехидный рассудок уверенно каркает: «Чушь!
Не спеши —
У дантистки твоей,
У модистки твоей
Нет ни тела уже, ни души».