Саша Черный - Собрание сочинений. Т. 1

Царь Соломон сидел под кипарисом
И ел индюшку с рисом.
У ног его, как воплощенный миф,
Лежала Суламифь
И, высунувши розовенький кончик
Единственного в мире язычка,
Как кошечка при виде молочка,
Шептала: «Соломон мой, Соломончик!»

           «Ну, что?» промолвил царь,
           Обгладывая лапку.
           «Опять раскрыть мой ларь?
           Купить шелков на тряпки?
           Кровать из янтаря?
           Запястье из топазов?
           Скорей проси царя,
           Проси, цыпленок, сразу!»

Суламифь царя перебивает:
«О мой царь! Года пройдут, как сон —
Но тебя никто не забывает —
Ты мудрец, великий Соломон.
Ну, а я, шалунья Суламита,
С лучезарной, смуглой красотой,
Этим миром буду позабыта,
Как котенок в хижине пустой!
О мой царь! Прошу тебя сердечно:
Прикажи, чтоб медник твой Хирам
Вылил статую мою из меди вечной, —
Красоте моей нетленный храм!..»

           «Хорошо! — говорит Соломон. — Отчего же?»
           А ревнивые мысли поют на мотив:
           У Хирама уж слишком красивая рожа —
           Попозировать хочет моя Суламифь.
           Но ведь я, Соломон, мудрецом называюсь,
           И Хирама из Тира мне звать не резон…
           «Хорошо, Суламифь, хорошо, постараюсь!
           Подарит тебе статую царь Соломон…»

Царь тихонько от шалуньи
Шлет к Хираму в Тир гонца,
И в седьмое новолунье
У парадного крыльца
Соломонова дворца
Появился караван
Из тринадцати верблюдов,
И на них литое чудо —
Отвратительней верблюда
Медный, в шесть локтей, болван.
Стража, чернь и служки храма
Наседают на Хирама:
«Идол? Чей? Кому? Зачем?»
Но Хирам бесстрастно нем.
Вдруг выходит Соломон.
Смотрит: «Что это за гриф
С безобразно длинным носом?!»
Не смущаясь сим вопросом,
Медник молвит: «Суламифь».

           «Ах!» Сорвалось с нежных уст,
           И живая Суламита
           На плиту из малахита
           Опускается без чувств…
           Царь, взбесясь, уже мечом
           Замахнулся на Хирама,
           Но Хирам повел плечом:
           «Соломон, побойся срама!
           Не спьяна и не во сне
           Лил я медь, о царь сердитый,
           Вот пергамент твой ко мне
           С описаньем Суламиты:

           Нос ее — башня Ливана!
Ланиты ее — половинки граната.
           Рот, как земля Ханаана,
И брови, как два корабельных каната.

           Сосцы ее — юные серны,
И груди, как две виноградные кисти,
           Глаза — золотые цистерны,
Ресницы, как вечнозеленые листья.

           Чрево, как ворох пшеницы,
Обрамленный гирляндою лилий,
           Бедра, как две кобылицы,
Кобылицы в кремовом мыле…

           Кудри, как козы стадами,
Зубы, как бритые овцы с приплодом,
           Шея, как столп со щитами,
И пупок, как арбуз, помазанный медом!»

В свите хохот заглушенный. Улыбается Хирам.
Соломон, совсем смущенный, говорит: «Пошел к чертям!
Все, что следует по счету, ты получишь за работу…
Ты — лудильщик, а не медник, ты сапожник… Стыд и срам!»
С бородою по колена, из толпы — пророк Абрам
Выступает вдохновенно: «Ты виновен — не Хирам!
Но не стоит волноваться, всякий может увлекаться:
Ты писал и расскакался, как козуля по горам.
„Песня песней“ — это чудо! И бессилен здесь Хирам.
Что он делал? Вылил блюдо в дни, когда ты строил храм…
Но клянусь! В двадцатом веке по рождении Мессии
Молодые человеки возродят твой стиль в России…»
           Суламифь открывает глаза,
           Соломон наклонился над нею:
           «Не волнуйся, моя бирюза!
           Я послал уж гонца к Амонею.
           Он хоть стар, но прилежен, как вол,
           Говорят, замечательный медник…
           А Хирам твой — бездарный осел
           И при этом еще привередник!
           Будет статуя здесь — не проси —
           Через два или три новолунья…»
           И в ответ прошептала «Mersi»
           Суламифь, молодая шалунья.

Три курсистки сидели над Саниным,
И одна — сухая, как жердь,
Простонала с лицом затуманенным:
«Этот Санин прекрасен, как смерть…»

А другая, кубышка багровая,
Поправляя двойные очки,
Закричала: «Молчи, безголовая! —
Эту книгу порвать бы в клочки…»

Только третья молчала внимательно.
Розовел благородный овал,
И глаза загорались мечтательно…
Кто-то в дверь в этот миг постучал.

Это был вольнослушатель Анненский.
Две курсистки вскочили: «Борис,
Разрешите-ка диспут наш санинский!»
Поклонился смущенный Парис.

Посмотрел он на третью внимательно,
На взволнованно-нежный овал,
Улыбнулся чему-то мечтательно
И в ответ… ничего не сказал.

Графит на крыше раскален.
Окно раскрыто. Душно.
Развесил лапы пыльный клен
И дремлет равнодушно.

Собрались мальчики из школ.
Забыты вмиг тетрадки,
И шумен бешеный футбол
На стриженой площадке.

Горит стекло оранжерей,
Нагрелся подоконник.
Вдруг шалый ветер из дверей
Ворвался, беззаконник.

Смахнул и взвил мои стихи —
Невысохшие строчки.
Внизу ехидное: «хи-хи»
Хозяйской младшей дочки.

Она, как такса, у окна
Сидит в теченье суток.
Пускай хихикает она —
Мне вовсе не до шуток.

Забыл, забыл… Сплелись в мозгу
Все рифмы, как химера,
И даже вспомнить не могу
Ни темы, ни размера.

Зашевелились корни
Деревьев и кустов.
Растаял снег на дерне
И около крестов.

Оттаявшие кости
Брыкаются со сна,
И бродит на погосте
Весенняя луна.

Вон вылезли скелеты
Из тесных, скользких ям.
Белеют туалеты
Мужчин и рядом дам.

Мужчины жмут им ручки,
Уводят в лунный сад
И все земные штучки
При этом говорят.

Шуршанье. Вздохи. Шепот.
Бряцание костей.
И слышен скорбный ропот
Из глубины аллей.

«Мадам! Плохое дело…
Осмелюсь вам открыть:
Увы, истлело тело —
И нечем мне любить!»

Зеленой плесенью покрыты кровли башен,
Зубцы стены змеятся вкруг Кремля.
Закат пунцовой бронзою окрашен.
Над куполами, золотом пыля,
           Садится солнце сдержанно и сонно,
           И древних туч узор заткал полнебосклона.

Царь-колокол зевает старой раной,
Царь-пушка зев уперла в небеса,
Как арбузы, — охвачены нирваной,
Спят ядра грузные, не веря в чудеса —
           Им никогда не влезть в жерло родное
           И не рыгнуть в огне, свистя и воя…

У Красного крыльца, в цветных полукафтаньях,
Верзилы певчие ждут, полы подобрав.
В лиловом сумраке свивая очертанья,
Старинным золотом горит плеяда глав,
           А дальше терема, расписанные ярко,
           И каменных ворот зияющая арка.

Проезжий в котелке, играя модной палкой,
В наполеоновские пушки постучал,
Вздохнул, зевнул и, улыбаясь жалко,
Поправил галстук, хмыкнул, помычал —
           И подошел к стене: все главы, главы, главы
           В последнем золоте закатно-красной лавы…

Широкий перезвон басов-колоколов
Унизан бойкою, серебряною дробью.
Ряды опричников, монахов и стрельцов
Бесшумно выросли и, хмурясь исподлобья,
           Проходит Грозный в черном клобуке,
           С железным костылем в сухой руке.

Скорее в город! Современность ближе —
Приезжий в котелке, как бешеный, подрал.
Сесть в узенький трамвай, мечтать, что ты в Париже,
И по уши уйти в людской кипящий вал!
           В случайный ресторан забраться по пути,
           Газету в руки взять и сердцем отойти…

«Эй, человек! Скорей вина и ужин!»
Кокотка в красном дрогнула икрой.
«Madame, присядьте… Я Москвой контужен!
Я одинок… О, будьте мне сестрой».
           «Сестрой, женой иль тещей — чем угодно —
           На этот вечер я совсем свободна».

Он ей в глаза смотрел и плакал зло и пьяно:
«Ты не Царь-колокол? Не башня из Кремля?»
Она, смеясь, носком толкнула фортепьяно,
Мотнула шляпкой и сказала: «Тля!»
           Потом он взял ее в гостиницу с собой,
           И там она была ему сестрой.