Игорь Губерман - О выпивке, о Боге, о любви

Приснилась мне юность отпетая,
приятели – мусор эпохи —
и юная дева, одетая
в одни лишь любовные вздохи.

Не всуе жизнь моя текла —
мне стало вовремя известно,
что для душевного тепла
должны два тела спать совместно.

Любым любовным совмещениям
даны и дух, и содержание,
и к сексуальным извращениям
я отношу лишь воздержание.

В те благословенные года
жили неразборчиво и шало,
с пылкостью любили мы тогда
всё, что шевелилось и дышало.

Даже тех я любить был не прочь,
на кого посмотреть без смущения
можно только в безлунную ночь
при отсутствии освещения.

Она была задумчива, бледна,
и волосы текли, как тёмный шёлк;
со мной она была так холодна,
что я оттуда с насморком ушёл.

Красотки в жизни лишь одно
всегда считали унижением:
когда мужчины к ним давно
не лезли с гнусным предложением.

С таинственной женской натурой
не справиться мысли сухой,
но дама с хорошей фигурой —
понятней, чем дама с плохой.

Теряешь разум, девку встретив,
и увлекаешься познанием;
что от любви бывают дети,
соображаешь с опозданием.

В моей судьбе мелькнула ты,
как воспалённое видение,
как тень обманутой мечты,
как мимолётное введение.

Чтобы мерцал души кристалл
огнём и драмой,
беседы я предпочитал
с одетой дамой.
Поскольку женщина нагая —
уже другая.

Волнуя разум, льёт луна
свет мироздания таинственный,
и лишь философа жена
спокойно спит в обнимку с истиной.

Если дама в гневе и обиде
на коварных пакостниц и сучек
плачет, на холодном камне сидя, —
у неё не будет даже внучек.

Вселяются души умерших людей
в родившихся, к ним непричастных,
и души монахинь, попавши в блядей,
замужеством сушат несчастных.

Вон дама вся дымится от затей —
она не ищет выгод или власти,
а просто изливает на людей
запасы невостребованной страсти.

Я знание собрал из ветхих книг
(поэтому чуть пыльное оно),
а в женскую натуру я проник
в часы, когда читать уже темно.

Обманчив женский внешний вид,
поскольку в нежной плоти хрупкой
натура женская таит
единство арфы с мясорубкой.

Во сне пришла ко мне намедни
соседка юная нагая;
ты наяву приди, не медли,
не то приснится мне другая.

Дуэт любви – два слитных соло,
и в этой песне интересной
девица пряного посола
вокально выше девы пресной.

Как женской прелести пример,
в её глазах такой интим,
как будто где-то вставлен хер
и ей отрадно ощутим.

Всё, что женщине делать негоже,
можно выразить кратко и просто:
не ложись на прохвостово ложе,
бабу портит объятье прохвоста.

Когда года, как ловкий вор,
уносят пыл из наших чресел,
в постели с дамой разговор
нам делается интересен.

Всегда готов я в новый путь,
на лёгкий свет надежды шалой
найти отзывчивую грудь
и к ней прильнуть душой усталой.

Есть явное птичье в супружеской речи
звучание чувств обнажённых:
воркуют, курлычут, кукуют, щебечут,
кудахчут и крякают жены.

Про то, как друг на друга поглядели,
пока забудь —
мир тесен, повстречаемся в постели
когда-нибудь.

У той – глаза, у этой – дивный стан,
а та была гурман любовной позы,
и тихо прошептал старик Натан:
«Как хороши, как свежи были Розы!»

А жаль, что жизнь без репетиций
течёт единожды сквозь факт:
сегодня я с одной певицей
сыграл бы лучше первый акт.

Когда к нам дама на кровать
сама сигает в чём придётся,
нам не дано предугадать,
во что нам это обойдётся.

Когда я не спешу залечь с девицей,
себя я ощущаю с умилением
хранителем возвышенных традиций,
забытых торопливым поколением.

Забав имел я в молодости массу,
в несчётных интерьерах и пейзажах
на девок я смотрел, как вор – на кассу,
и кассы соучаствовали в кражах.

Когда ещё я мог и успевал
иметь биографические факты,
я с дамами охотно затевал
поверхностно-интимные контакты.

В разъездах, путешествиях, кочевьях
я часто предавался сладкой неге;
на генеалогических деревьях
на многих могут быть мои побеги.

Меж волнами любовного прилива
в наплыве нежных чувств изнемогая,
вдруг делается женщина болтлива,
как будто проглотила попугая.

Наука описала мир как данность,
на всём теперь названия прибиты,
и прячется за словом «полигамность»
тот факт, что мы ужасно блядовиты.

Спектаклей на веку моём не густо,
зато, насколько в жизни было сил,
я жрицам театрального искусства
себя охотно в жертву приносил.

Молит Бога, потупясь немного,
о любви молодая вдовица;
зря, бедняжка, тревожишь ты Бога,
с этим лучше ко мне обратиться.

Не знаю выше интереса,
чем вечных слов исполнить гамму
и вывести на путь прогресса
замшело нравственную даму.

В дела интимные, двуспальные
партийный дух закрался тоже;
есть дамы столь принципиальные,
что со врага берут дороже.

Петух ведёт себя павлином,
от индюка в нём дух и спесь,
он как орёл с умом куриным,
но куры любят эту смесь.

Подушку мнёт во мраке ночи,
вертясь, как зяблик на суку,
и замуж выплеснуться хочет
девица в собственном соку.

Какие дамы нам не раз
шептали: «Дорогой!
Конечно, да! Но не сейчас,
не здесь и не с тобой!»

Затем из рая нас изгнали,
чтоб на земле, а не в утопии
плодили мы в оригинале
свои божественные копии.

Семья, являясь жизни главной школой,
изучена сама довольно слабо;
семья бывает даже однополой,
когда себя мужик ведёт как баба.

Увы, но верная жена,
избегнув низменной пучины,
всегда слегка раздражена
или уныла без причины.

Чтобы души своей безбрежность
художник выразил сполна,
нужны две мелочи: прилежность
и работящая жена.

Логикой жену не победить,
будет лишь кипеть она и злиться;
чтобы бабу переубедить,
надо с ней немедля согласиться.

А та, с кем спала вся округа,
не успевая вынимать,
была прилежная супруга
и добродетельная мать.

В семье мужик обычно первый
бывает хворостью сражён;
у бедных вдов сохранней нервы,
ибо у женщин нету жён.

Глаза ещё скользят по женской талии,
а мысли очень странные плывут:
что я уже вот-вот куплю сандалии,
которые меня переживут.

Природа женская лиха
и много мужеской сильней,
но что у бабы вне греха,
то от лукавого у ней.

Смотрит с гвоздика портрет
на кручину вдовию.
А милёнка больше нет —
скинулся в Жидовию.

Добро со злом природой смешаны,
как тьма ночей – со светом дней;
чем больше ангельского в женщине,
тем гуще дьявольское в ней.

Была и я любима,
теперь тоскую дома,
текут мужчины мимо,
никем я не ебома.

Душа болит, свербит, и мается,
и глухо в теле канителится,
если никто не покушается
на целомудрие владелицы.

Старушка – воплощённое приличие,
но в память, что была она лиха,
похоже её сморщенное личико
на спёкшееся яблоко греха.

Всё переменилось бы кругом,
если бы везде вокруг и рядом
женщины раскинули умом,
как сейчас раскидывают задом.

Мечты питая и надежды,
девицы скачут из одежды;
а погодя – опять в одежде,
но умудрённее, чем прежде.

Носишь радостную морду
и не знаешь, что позор —
при таких широких бёдрах
такой узкий кругозор.

Улетел мой ясный сокол
басурмана воевать,
а на мне ночует свёкор,
чтоб не стала блядовать.

Родясь из коконов на свет,
мы совершаем круг в природе,
и бабочки преклонных лет
опять на гусениц походят.

Ребро Адаму вырезать пришлось,
и женщину Господь из кости создал;
ребро была единственная кость,
лишённая какого-либо мозга.

Есть бабы-храмы: строг фасад,
чиста невинность красок свежих;
а позади – дремучий сад,
притон прохожих и проезжих.

Послабленье народу вредит,
ухудшаются нравы столичные:
одеваются девки в кредит,
раздеваются за наличные.

Она была собой прекрасна,
и ей владел любой подлец;
она была на всё согласна
и даже – на худой конец.

Ключ к женщине – восторг и фимиам,
ей больше ничего от нас не надо,
и стоит нам упасть к её ногам,
как женщина, вздохнув, ложится рядом.

У женщин юбки всё короче;
коленных чашечек стриптиз
напоминает ближе к ночи,
что существует весь сервиз.

Мой миленький дружок
не дует в свой рожок,
и будут у дружка
за это два рожка.

Я евреям не даю,
я в ладу с эпохою.
Я их сразу узнаю —
по носу и по хую.

Ты, подружка дорогая,
зря такая робкая;
лично я, хотя худая,
но ужасно ёбкая.

Трепещет юной девы сердце
над платьев красочными кучами:
во что одеться, чтоб раздеться
как можно счастливей при случае?

Вот женщину я обнимаю,
она ко мне льнёт, пламенея,
а Ева, я вдруг понимаю,
и яблоко съела, и змея.

Мы дарим женщине цветы,
звезду с небес, круженье бала
и переходим с ней на «ты»,
а после дарим очень мало.

В мужчине ум – решающая ценность,
и сила – чтоб играла и кипела,
а в женщине пленяют нас душевность
и многие другие части тела.

Мои позавчерашние подруги
имеют уже взрослых дочерей
и славятся в безнравственной округе
воинственной моральностью своей.

Быть бабой – трудная задача,
держись графиней и не хнычь;
чужой мужик – что пух цыплячий,
а свой привычный – что кирпич.

Будь опаслив! Извечно готово
люто сплетничать женское племя,
ибо в женщине всякое слово
прорастает не хуже, чем семя.

Есть бабы, очень строгие в девицах,
умевшие дерзить и отвечать,
и при совокуплении на лицах
лежит у них свирепости печать.

Чем сладкозвучнее напевы
и чем банальнее они,
тем легче трепетные девы
скидают платьица на пни.

Есть дамы: каменны, как мрамор,
и холодны, как зеркала, —
но чуть смягчившись, эти дамы
в дальнейшем липнут, как смола.

У целомудренных особ
путем таинственных течений
прокисший зря любовный сок
идёт в кефир нравоучений.

У женщин дух и тело слитны,
они способны к чудесам,
когда, как руки для молитвы,
подъемлют ноги к небесам.

Всё нежней и сладостней мужчины,
женщины всё твёрже и железней;
скоро в мужиках не без причины
женские объявятся болезни.

Над мужским смеётся простодушьем
трепетная живость нежных линий,
от романа делаясь воздушной,
от новеллы делаясь невинней.

Всегда мне было интересно,
как поразительно греховно
духовность женщины – телесна,
а тело – дьявольски духовно.

Блестя глазами сокровенно,
стыдясь вульгарности подруг,
девица ждёт любви смиренно,
как муху робко ждёт паук.

Бабы одеваются сейчас,
помня, что слыхали от подружек:
цель наряда женщины – показ,
что и без него она не хуже.

Процесс эмансипации не сложен
и мною наблюдался много раз:
везде, где быть мужчиной мы не можем,
подруги ускользают из-под нас.

На женщин сквозь покровы их нарядов
мы смотрим, как на свет из темноты;
увяли бы цветы от наших взглядов,
а бабы расцветают, как цветы.

Бросьте, девки, приставать —
дескать, хватит всем давать:
как я буду не давать,
если всюду есть кровать?

Умерь обильные корма,
возделывай свой сад,
и будет стройная корма
и собранный фасад.

Не тоскуй, старушка Песя,
о капризах непогоды,
лучше лейся, словно песня,
сквозь оставшиеся годы.

Боже, Боже, до чего же
стал милёнок инвалид:
сам топтать меня не может,
а соседу – не велит.

О чём ты, божия раба,
бормочешь стонами своими?
Душа строга, а плоть слаба —
верчусь и маюсь между ними.