Виктор Жигунов - Иронические стихи

Солнце светит, ветры веют.
Я гамак себе достал.
Понемногу бронзовею…
Приготовьте пьедестал.

Друг мне пишет: «Тянешь лямку?»
Даже больше — две тяну.
Выбрал ясную полянку,
погружаюсь в тишину.

Не поддавшись мелкотемью,
взялся…
Эх! В разгаре дня
старый дуб лохматой тенью
наползает на мена.

Солнце блещет, брови хмуря:
ну-ка строчкой прозвени…
«Как живёшь?»
Пишу: в ажуре.
«В блеске славы?»
Нет, в тени.

Вот моя бы власть и сила,
я бы этой тени…
Ведь
по названию красива,
а мешает бронзоветь.

Может быть, скажу и дерзость,
но закон у жизни глуп:
соберёшься что-то сделать —
помешает старый дуб.

И не спорь, не огрызайся.
Крепок данный дуб пока.
«Так за что ты всё же взялся?»
Да за бортик гамака.

Я, сойдя на землю плавно,
прохожу сквозь самый зной.
Эта ясная поляна
пишется не с прописной.

Хоть в лесочке здоровее —
прозвеню и на дому…
Много всяких бронзовеет,
а работать-то кому?

Хоть неудачи есть у каждого,
но тут уж далеко зашло…
Приёмы самбо я показывал
и головой разбил стекло.

Дверное. Друг сказал: толстенное!
Ну, это ладно, пустяки.
Но вот какое совпадение:
с тех пор легко пишу стихи.

Наверное, аппаратуру
на место сдвинуло во лбу.
Глядишь, и дверь в литературу
я головою прошибу.

Пишу. Всё громче залп от залпа.
«С приветом ты», — твердит семья.
Спасибо, друг. Спасибо, самбо.
Спасибо, дверь.
          С приветом.
                    Я.

Трещит и пухнет голова.
Я до рассвета по квартире
ходил и думал: дважды два —
неужто всё-таки четыре?

Вопрос, вы думаете, прост.
Но это если брать на веру.
А уцепись — и тянешь хвост
сомнений, трудностей… К примеру:

вот было б дважды два — шестьсот,
тогда мы в космос бы летали,
не разжигая звездолёт,
а нажимая на педали.

А если дважды два — один?
Да поглядеть на дело шире…
Тогда имел бы магазин
слегка подпиленные гири.
.
Решишь, и всех опережай.
Японцы темп набрали? Что там!
А мы повысим урожай
арифметическим подсчётом.

Наш век свершеньями богат,
детей компьютерами учим,
и стыдно верить в результат,
что был на палочках получен.

А. сколько будет дважды две?
А дважды двое? Приступ счастья
я ощутил, раз в голове
так много может помещаться!

Недаром целый мир затих,
уснули все, повесив брюки,
когда старался ради них
безвестный труженик науки.

Я недосплю и недоем,
и пусть паду я жертвой ранней,
но сколько есть ещё проблем,
какое поле для исканий!

В кресле я лежал, читая.
Что-то стало тяжело.
Присмотрелся — мать честная! —
книга весит полкило.

Вот раздули эпопею!
Разжевали… Что я, туп?
Вот прочту — и опупею
(надорву, выходит, пуп).

Есть, и то нельзя от пуза,
а читать — такой предмет:
животу не надо груза,
голове нагрузки нет.

Если связку книжек драных
понесём в последний путь,
их оценят в килограммах,
а не в битах как-нибудь.

И рожденье книги тоже
для читателя кошмар:
чем она скучней и толще,
тем весомей гонорар.

Я и встал, презреньем полнясь,
книгу бросил — ведь она
потому зовётся «повесть»,
что по весу ей цена.

Взял самописку, чувством полнясь,
да что-то стих пошёл хромой…
В окошко всунулась по пояс
калина в шали с бахромой.

И сообщила по секрету:
«На слово „пакля“ рифмы нету.
Лишь на Кавказе есть одна».
И локотки сняла с окна.

Что за подруга, извините?..
Гляжу, а нету красной нити,
и чем стихи соединить?
Калина своровала нить.

Цыганки с шалями не так ли
глаза отводят чепухой?
Ведь рифма всё же есть у пакли —
«спектакля» (если он плохой).

Прощай, прощай, моя рубашка!
Дыра такая — ай-я-яй…
Хоть я любил тебя, но баста —
как слёзы, пуговки роняй.

Стремясь отсрочить миг разлуки,
ты не сошла с колен ещё,
бессильно обнимаешь брюки…
Но брюки что — штаны, и всё!

Утешься, гордость Мосшвейпрома.
Под горло пуговки губя,
я допустил бы жуткий промах,
бездумно выбросив тебя.

Уйдёт жена, уедут братья,
пальто не требуется в зной,
твои же тёплые объятья
во все невзгоды шли со мной.

Построю мысли по ранжиру —
одна тактично смотрит вбок,
не бередя утрату: «С миру
но нитке — голому клубок».

Как раз на ниточке повисло
существование твоё;
всегда материя первична,
всегда вторично вторсырье.

Когда и я приду к пределу,
встречай меня в стране теней:
своя рубашка ближе к телу
(но, правда, майка мне родней).

Встаю, от горьких дум шатаясь.
А ты свалилась в забытьи.
И светлой памятью остались
в коробке пуговки твои.

Жёлтой жижи миску дали
с чёрной костью поперёк —
словно розочку в бокале
мне прислал покойный Блок.

Антрекот — не из-под пресса ль?
Растянулся до колен.
С виду — ухо, что отрезал
у себя же Ван-Гоген.

Подошла одна из дур.
Чаевые? Хер ей дал!
В чае кто плывёт, как Тур,
извините, Хейердал?

Промчалась машин кавалькада:
Премьер или, может быть, спикер.
Народу обоих не надо.
Он лица безропотно вытер.

Но всё же останутся пятна:
Из луж столько грязи летело…
И каждому стало понятно:
Политика — грязное дело.