Андрей Шляхов - Из морга в дурдом и обратно
Переодевшись, Елена заперла на ключ дверь кабинета, чтобы никто не вломился посреди разговора, и первым делом позвонила на мобильный Максу Федину, тому самому знакомому врачу психиатрической бригады. Тот на ее счастье оказался дома и мог свободно разговаривать.
— Я тебе так скажу, Лен, — начал Макс, выслушав проблему, — двадцать первый дурдом — это государство в государстве. Там очень… э-э… ушлый главный врач, некто Воронов. Он умеет дружить с нужными людьми. Я был свидетелем, как ему сходило с рук то, за что другой главный врач кубарем слетел с места. Партийная кличка у Воронова «Гусь». И это не по аналогии с птичьей фамилией, а потому что ему все проблемы как с гуся вода. Короче — говорят про него много разного, но ничего хорошего.
— И какой из всего этого вывод? — спросила Елена.
Она знала Макса как спокойного, не склонного к преувеличениям и панике человека.
— Главному психиатру департамента, так же, как и директору, на двадцать первый дурдом жаловаться бесполезно. Тем более что на нас, психиатров, жалоб всегда пишут много, в разы больше, чем на хирургов или акушеров, и к бесконечному потоку претензий все привыкли. Потом… — Макс замялся, явно не решаясь продолжить.
— Говори, чего уж там, — ободрила его Елена. — Я пойму.
— …не исключено, что заведующий тебе не врал. Да, конечно, может быть так, что они немного перегнули палку, но в целом диагноз верен.
— Ну такого не может быть! — возмутилась Елена.
— Давай сделаем так, — предложил Макс. — Возьми тайм-аут до завтрашнего вечера, а я попробую собрать сведения о Владимире по своим каналам.
— У тебя есть знакомые в двадцать первой?
— У меня везде есть знакомые, — с гордостью признался Макс. — И пусть они не так сильны, чтобы повлиять на ситуацию, но четкую, неискаженную, информацию через них получить можно. Завтра часиков этак в восемь я тебе позвоню.
— Буду ждать, Макс, только не забудь, ладно?
— Да ты что?! Дело серьезное. До завтра.
После разговора с Максом Елена задумалась — звонить ли Полянскому сейчас или отложить звонок до завтрашнего вечера. В конце концов решила отложить до завтра, ведь чем больше информации, тем правильнее и эффективнее действия…
В это самое время Данилова переводили из надзорной палаты в коридор. Уже не спящего и без памперса, можно сказать, вернувшегося к жизни. Данилов знал, что с ним произошло что-то нехорошее, но подробностей вспомнить никак не мог. После водворения на самую ближнюю к сестринскому посту койку Данилову сделали новый укол, от которого он снова заснул.
Глава семнадцатая
Обоюдное благоразумие
Проснувшись от того, что мимо него с грохотом проехала каталка, Данилов открыл глаза и, не сразу поняв, где он находится, попытался встать.
Напрасно — на ногах не устоял, рухнул обратно в койку, потому что от перехода тела в вертикальное положение резко закружилась голова и окружающий мир увело куда-то вбок и в сторону.
«Ортостатическая реакция, — машинально отметил Данилов, — надо бы помедленнее».
Помедленнее, с промежуточным минутным сидением в кровати, встать получилось. Голова была тяжелой, чужой, руки и ноги тоже — вялыми, будто тряпичными. Донельзя противное состояние дополняла скребущая сухость во рту, словно песка наелся. На всякий случай держась близ стены, чтобы, если шатнет, было на что опереться, Данилов сходил в туалет и вернулся на свое место. Тотчас же рядом нарисовалась медсестра с целой пригоршней таблеток и стаканом.
Под ее присмотром Данилов проглотил все таблетки. Медсестра выдавала их по одной и после каждой заглядывала Данилову в рот, а напоследок без смущения сунула туда указательный палец (хоть бы перчатки потрудилась надеть, что ли) и произвела щекотную ревизию.
Соблазн укусить интервента был так велик, что Данилов едва с ним справился. Немного развлечься хотелось, а вот снова испытывать ощущение физической несвободы, от которой немеет все тело, не тянуло.
«Я набедокурил в палате, — подумал Данилов, — и меня перевели в коридор. Интересно — если я устрою что-то подобное здесь, то куда меня переведут? Неужели выпишут?»
Он еще не вспомнил детали, но уже в общих чертах знал, что произошло. «Разбор полетов» в коридоре, спор в палате, попытка уйти домой…
Скормив таблетки, медсестра сразу же ушла — поутру у среднего и младшего персонала много дел. Данилов поспешил в туалет, пока таблетки не успели рассосаться.
«Поспешил» означало шел так же медленно, быстрее все равно не получалось, но постоянно подбадривал себя: «Давай же, давай!» Успел — большинство таблеток, если не все, вышли обратно целыми и, кажется, совершенно невредимыми.
На завтрак Данилов явился одним из первых — и идти из коридора ближе, и хотелось выпить что-нибудь, кроме воды из-под крана. Странно — дома водопроводная вода была другой. Не по вкусу (о вкусе Данилов судить не мог, потому что дома, прежде чем пить воду, он пропускал ее через фильтр), а по цвету. «Домашняя» вода была прозрачной с легким голубоватым отливом, а здешняя, больничная — желтой. Только через полчаса напряженной мыслительной работы Данилов догадался, что, скорее всего, виной тому ржавые трубы. Не зря ведь и на вкус местная вода отдавала металлом.
Было очень приятно сидеть после завтрака, скрестив ноги на восточный манер, на своей койке и наблюдать жизнь. Совсем не то, что в палате. Там было скучно, существовала какая-то замкнутость, ограниченность пространства, усугубляющая чувство изоляции от общества. В коридоре совсем наоборот. Коридор — это сцена, на которой разворачивается в общем-то привычное и знакомое, но тем не менее интересное действо под названием «Будни отделения».
Кроме того, коридор оказался еще и чем-то вроде клуба. Не все пациенты (персонал не в счет) равнодушно проходили мимо. Один, совершенно лысый, с морщинистым, похожим на печеное яблоко, лицом, остановился в изголовье даниловской кровати, внимательно посмотрел на Данилова и, видимо сочтя его достойным собеседником, сказал:
— В последнее время они совсем распоясались — делают что хотят и никого не боятся.
— Да, распоясались, — подтвердил Данилов, поняв, что лысый имеет в виду врачей, медсестер и санитаров.
— Когда он был жив — все было иначе, — продолжил лысый.
«Это он о Сталине?» — подумал Данилов.
— Он ненавидел ложь, сам не врал и другим не спускал вранья…
«Точно — о Сталине», — убедился Данилов.
— А вы сами его застали? — спросил Данилов.
Это же так здорово — поговорить с человеком на отвлеченную тему, не связанную с болезнями и психиатрией!
— Конечно застал! — Лысый даже немного оскорбился. — Мы с ним вот такими… — он потер друг о друга указательные пальцы, — друзьями были. Кенты не разлей вода называется. Он мне говорил: «Знаешь, Павлик…» Меня, кстати, Пашей зовут.
— Вова, — демократично представился Данилов и, пожав вялую Пашину руку, предложил: — Присаживайся!
— На чужую кровать садиться не разрешается! — покачал головой Паша. — Я постою.
Он помолчал, явно пытаясь вспомнить, о чем шла речь, но не вспомнил и заговорил о другом:
— А как он пел! Как он пел! Заслушаешься… очень любил мои песни, всегда говорил: «Знаешь, Павлик, ты — талант!» Мы с ним каждый вечер пили. Но пили культурно — под закуску и без женщин. Он не любил разврата, хотя сейчас о нем говорят многое… Но я как считаю — о мертвых или хорошо, или ничего! А при жизни о нем говорили только хорошее, все его любили — от мала до велика. Бывало, идешь по улице, а из каждого окна — его голос. Остановишься, послушаешь и забудешь, куда шел… А вы его любите?
— Не могу ничего сказать, потому что родился уже после его смерти, — вежливо ответил Данилов.
— Но мне-то вы верите? — дрогнувшим голосом спросил Павлик.
— Верю, — подтвердил Данилов.
— Однажды он меня застрелить хотел, — вздохнул Паша.
— Понарошку? — Разговор так увлек Данилова, что он перестал смотреть по сторонам и сосредоточил все внимание на лице своего собеседника, которое, несмотря на обилие морщин, казалось детским, чуть ли не младенческим.
— Нет, — снова вздохнул Павлик, — всерьез. Понарошку он мне только пальцем грозил. А вот когда узнал, что я американский гимн написал, то очень рассердился. Они, говорит, наши враги, а ты им — гимн написал. А я же не знал, кому писал, ведь я по-английски ни бум-бум!
— Ты музыку писал? — уточнил Данилов.
— Какую там музыку? — тихо, вполголоса, возмутился Паша. — Я же поэт, а не композитор! Я слова писал…
Дальше Данилов просто слушал, не уточняя.
— Но не стал стрелять, посмеялся только… Он добрый был. А когда умер, то на похороны вся Москва пришла. А я на похоронах его гитару нес!
— Это мы о ком говорим? — спросил Данилов.
— О Высоцком, — ответил Паша. — о Владимире Семеновиче. Я ему все песни писал и даже собирался на его дочери жениться…
