Олег Мальский - Три недели из жизни лепилы
Дуров предложил мне поливать операционное поле лидокаином. «Может, сначала попробуем на кроликах?» — робко предложил я. «Кролики нынче дороги».
Нет, нарушать положения Женевской конвенции о военнопленных я не собирался.
Цель моей работы становилась все туманнее.
Неизменно приветливый и подчеркнуто обходительный с анестезиологами старший лаборант Алексей Юрьевич Саакян вкатил нейрофизиологический монитор «Диза 2000». К самоклеющимся (и самоотклеивающимся от многоразового использования) электродам прибавились игольчатые (поскольку самоклеющихся не хватало). Больной немного покряхтел.
Алексей Юрьевич любезно откалибровал «Дизу». Я крутился неподалеку. Сейчас он уйдет мыться, и мне придется самому управляться с этим монстром.
Изменения амплитуды и латентности слуховых вызванных потенциалов должны были иллюстрировать положительную динамику кровоснабжения ствола мозга под воздействием моих вмешательств, но упорно не хотели этого делать. «Все равно в вызванных потенциалах никто ничего толком не понимает», — успокаивал меня Алексей Юрьевич. «Ищите лучше», — добавлял Яков Кирилловиче «Отрицательный результат — тоже результат», — резюмировала профессорша. А Никодим Евграфович как-то посоветовал (без протокола) менять фрагменты местами в соответствии с ожидаемыми изменениями.
Аля развела лекарства, собрала капельницу и вошла в вену.
Проверила герметичность манжеток на эндотрахеальных трубках разного диаметра, разложенных на аппарате искусственного дыхания.
Больной был почему-то категорически уверен, что не проснется после операции. Такое иногда случается в хирургии. В нейрохирургии чаще.
Аля уже вводила тиопентал[6]. После ста миллиграммов больной зевнул, после двухсот закрыл глаза, после трехсот перестал дышать. Я наложил ему на лицо пластиковую маску и, ритмично сжимая резиновый мешок (все элементы наркозно-дыхательного аппарата соединены шлангами в единую систему), помог уснувшим межреберным мышцам.
По телу больного сверху вниз прошла волна мышечных фасцикуляций[7] — начал действовать деполяризующий релаксант. Вскоре больной обмяк. Я раскрыл ему рот большим и указательным пальцами правой руки, левой ввел в ротовую полость ларингоскоп, оттеснил в сторону язык и увидел голосовые связки — две полоски жемчужного цвета, окаймляющие вход в гортань.
— Девятку.
Аля вложила в мою раскрытую эндотрахеальную трубку с внутренним диаметром девять миллиметров, и через две секунды она вошла в трахею. Пока анестезистка раздувала манжету и закрепляла трубку марлевой полоской, я выслушал легкие, подключил в кислородно-воздушную смесь закись азота и перевел больного на автоматическую вентиляцию легких. И ведь пустячок, а как приятно сделать что-то руками. Конечно, о полезности операции, а значит, и анестезии, можно поспорить, но одно бесспорно: вышвырни я весь этот мигающий и пиликающий металлолом — ни конкретный больной, ни безликое человечество не пострадает. А место освободится.
В дверях показалась Офелия Микаэловна — маленькая шумная армянка, с которой я имел несчастье работать. По утрам она ведет частный гомеопатический прием в «дежурке» нейрохирургов.
— Ты что, уже моешься?
Алексей Юрьевич должен, обязан был торопиться — ему предстояло осуществить оперативный доступ до прихода профессора.
Профессор часа три-четыре поковыряется в мозгах миниатюрными ножницами и зажимами и покинет арену, пардон, операционную (под громкие продолжительные аплодисменты курсантов). Курсанты балдеют от встроенной в бестеневую лампу камеры, японского видеомагнитофона и огромного немецкого телевизора.
Саакян продолжал намыливать руки. Офелия Микаэловна взяла на полтона выше.
— А ворочать его кто будет? Почему никого не привел?
Понабрали интернов, аспирантов, а работать некому!
Я на здоровье не жалуюсь и, в принципе, мог бы обойтись своими силами. Но встревать сейчас равносильно самоубийству.
За пять минут беспрерывного визга Офелия Микаэловна успела смешать с дерьмом всех присутствующих. И мне перепало.
Наконец в операционную вбежал Яша-младший.
Яша не просто единственный аспирант кафедры нейрохирургии в текущем году. Он — единственный в своем роде. Окончив в тринадцать лет школу, в семнадцать — Бакинский мединститут, парень пробился в престижную аспирантуру в престижном московском Вузе, при этом не производит впечатления шизофренического вундеркинда. Легок в общении, начитан, остроумен, владеет языками. При этом не давит окружающих интеллектом. Увы, будучи обречен на движение вверх, Яша взял дебильную тему — что дали — и в настоящее время усердно корпел над литобзором.
Старшие товарищи рекомендовали Яшу в КПСС — беспартийных на этой кафедре не держат. Само собой разумеется, Яша регулярно защищает честь коллектива в окрестных овощехранилищах на разгрузке капусты и сортировке картофеля.
Возвращается в родное общежитие с авоськами даров земли и ссадинами на тонких пальцах нейрохирурга.
Богатырским телосложением Яша не отличается. Мы кое-как задрали верхнюю часть стола, в то время как Офелия придерживала голову, шланги и провода. И, разумеется, осуществляла общее руководство.
Аля установила штатив с двумя стерильными иглами на нужную высоту.
Алексей Юрьевич смазал бритые виски больного йодом и с помощью игл закрепил голову. Разрез кожи, разведение мышц, трепанация черепа, вскрытие твердой мозговой оболочки… Невозмутимый Саша Покатый расчехлил и настроил микроскоп.
Алексей Юрьевич поиграл педалями управления. На экране сфокусировался увеличенный в десятки раз сероватый мозг с отходящими от него, словно провода в трансформаторной будке белыми корешками пятой пары черепно-мозговых нервов.
Справа виднелся край мозжечка, который Саакян отвел в сторону пружинным ретрактором.
В коридоре послышались голоса, и в операционную ввалилась толпа курсантов во главе с профессором Оглоблей — крупным седым патриархом.
Профессор протянул Покатому халат. Покатый невозмутимо подставил вешалку. После чего исчез — так же незаметно, как и появился.
За стенкой потекла вода. Оглобля не спеша скоблил большие руки щеткой, параллельно отвечая на вопросы разгоряченных лекцией курсантов.
Часть курсантов рассредоточилась по операционной и принялась осматривать, ощупывать и обнюхивать предметы, которые у них в Пензе не встречаются. Или, может быть, пахнут по-другому.
— Здравствуйте, Олег Леонидович!
— Здравствуйте, Яков Кириллович!
— Вы записываете? Прекрасно! Как раз тематический больной.
Они у вас все тематические.
— А это наш… — и народу была представлена восходящая звезда советской анестезиологии.
Трещал электрокоагулятор, до неузнаваемости уродуя мониторные кривые.
Я определил больного в контрольную группу, в которой применяют стандартные препараты по стандартной методике. За последний месяц она выросла почти в два раза.
Безбожно трещала Ваганова, отвлекая курсантов от Оглобли.
Впрочем, последний давно смирился с характерологическими особенностями Офелии Микаэловны, к тому же на своих операциях немногословен.
В молодости Офелия Микаэловна была высокой стройной блондинкой. Мужики от нее с ума сходили. Еще Офелия Микаэловна самолично вытянула анестезиолого-реанимационную службу института Бакулева из болота где оный находился. Далее в мелиоративном списке следовал онкоцентр (после того, как Ваганову попросили из «Бакулевки»). По — сумме открытий, изобретений и внедрений (украденных впоследствии неблагодарными учениками) Офелия Микаэловна давно заслужила Нобелевскую премию.
В третьей операционной сестринский состав сменяйся каждые три месяца. Никто не хотел ежедневно уходить домой в четыре часа, да еще с головной болью.
Я рисовал чертиков на последнем, чистом листе истории болезни. Все равно истории никто не читает. Независимо от исхода их сдают в архив, который ежеквартально затапливает. Больница-то старая.
Офелия Микаэловна завела, пожалуй, лучшую свою пластинку.
Около двадцати лет назад группа выдающихся американских кардиохирургов посетила мавзолей В.И. Ленина, могилу Неизвестного солдата и операционную, где в это время Ваганова проводила наркоз.
У бригады чего-то не ладилось. Барахлил аппарат искусственного кровообращения, сердце кровило, а потом долго не заводилось.
Зажравшиеся капиталисты пришли в ужас от обшарпанной аппаратуры, собранной из малосовместимых деталей, и маленькой чернявой фурии, обкладывающей всех матом. Тихо закрыв дверь с другой стороны, гости прямиком отправились в «Метрополь». Где между «кровавыми Мэри» уронили скупые мужские слезы на роскошные груди лейтенантов КГБ. Жалко, чертовски жалко несчастных больных, обреченных умирать, несмотря на героические усилия врачей!
