Олег Мальский - Три недели из жизни лепилы
Зажравшиеся капиталисты пришли в ужас от обшарпанной аппаратуры, собранной из малосовместимых деталей, и маленькой чернявой фурии, обкладывающей всех матом. Тихо закрыв дверь с другой стороны, гости прямиком отправились в «Метрополь». Где между «кровавыми Мэри» уронили скупые мужские слезы на роскошные груди лейтенантов КГБ. Жалко, чертовски жалко несчастных больных, обреченных умирать, несмотря на героические усилия врачей!
Утром заграничные коллеги, преодолевая похмелье и языковый барьер, попытались приободрить Офелию Микаэловну, чьи усилия, безусловно были самыми героическими. Дескать, и у нас такое случается. «А какое, собственно, такое? Пациент чувствует себя прекрасно и уже кушает компот».
Изумленные миллионеры от медицины разбирали косточки от компота на сувениры, приговаривая: «Вы творите чудеса! Сколько же должен зарабатывать ваш муж?»
Атавистические бредставления о «настоящем» мужчине. У нас различия между полами сводятся к половым различиям.
Иностранцы, обмен опытом… Мне вспомнилась другая история. В Боткинскую после должного согласования с Протокольным отделом доставили делегацию (опять же) американских нейрохирургов. Поводили по отделениям, где почище кафель и паркет, затем устроили «свободный» обмен мнениями в присутствии замглавврача А. Г. Шишиной. В кабинете главного уже накрывали стол…
Все забыли о старике Давидсоне. А Давидсон оперировал экстренного больного на седьмом этаже и, в свою очередь ничего не знал об официальном дружественном визите.
Борис Михайлович — в линялом, драном, заляпанном кровью костюме, усталый, но счастливый от сознания выполненного долга — вторгся на эту благоухающую импортными одеколонами, белоснежно-халатную территорию в самый разгар беседы о всенародной любви к медикам в СССР, ибо любил записывать протоколы операций в конференцзале (в ординаторской слишком шумно). Шишина жестом приказала Борису Михайловичу удалиться, а переводчик извинился перед гостями за внешний вид некоторых советских санитаров. Ну, «санитар» им и выдал: и про засорившуюся канализацию в оперблоке, и про отсутствие лекарств и про всенародную любовь. На чистейшем английском. Можно себе позволить за два месяца до отъезда на «постоянку».
Внимание аудитории стало ослабевать. Кто-то обсуждал ассортимент товаров в московских вино-водочных магазинах, кто представлял, как бы выглядела на таком экране порнуха.
— Олег Леонидович, закись кончается.
Я вышел из защитного торможения. Полные баллоны хранятся в аппаратной неподалеку. В коридоре меня окликнул Юрий Моисеевич.
— Ты что надрываешься? Тачка же есть.
Тачку потом пришлось бы отвозить обратно. Я пожал плечами.
Два полуторапудовых баллона перекатились поближе к шее.
— Носишь с закисью баллоны — будешь сильным, как Сталлоне!
Из-за спины Юрия Моисеевича вынырнул Боря Мамчин. Вослед ему неслись проклятия старшей сестры.
Боря принципиально не надевает бахилы. Которые и полетели в нарушителя.
Пока Нинка снимала бахилы с лысины Юрия Моисеевича и поднимала с пола его колпак, мы скрылись в операционной. И чуть не затоптали Покатого, который разглаживал халат на широких плечах профессора.
Курсанты строились в две шеренги, Саакян зашивал рану. Боря помог мне закрепить баллоны.
— Ты скоро? Народ уже собрался.
— Да я сегодня в ГБО дежурю.
— Время только час.
— Ча-ас?
Либо кафедралы научились, наконец, оперировать, либо ускорение проникло даже в медицину.
— Если только на минутку. Подожди меня.
— Итого две мину тки.
Оглобля на мгновение задержался у двери.
— До-свидания. Всем спасибо.
— До-свидания, Яков Кириллович.
Я повернулся к последнему оставшемуся в операционной авторитету.
— Офелия Микаэловна, можно?
— Иди-иди, ученый хренов.
Я отключил мониторы.
17-ю закрыли на капитальный ремонт. Штат раскидали по другим хирургическим отделениям. Сегодня прощальный банкет.
С одной стороны грустно. Но как приятно выпить на халяву. Мы шли с пустыми руками, как и положено представителям специальности малоизвестной, а, значит, обделенной любовью благодарного населения.
Борю сослали в 17-ю весной восемьдесят седьмого после тяжелого осложнения, которое случилось у его больного.
Боря подрабатывает референтом-переводчиком в Медицинском реферативном журнале. Рефераты четвертого раздела являются для него не просто скудной прибавкой к зарплате — в них Боря находит свежие идеи. Которые и внедряет на практике. И внедряет, надо сказать, не всегда успешно.
Боря — очаровашка, легко сходится с людьми. Ни с кем не конфликтует. Его обожают хирурги и медсестры. Но он любит только одну женщину.
Не жену — анестезистку Соньку. Любит давно и безнадежно, осыпая картошкой с маминой дачи. Боря — принципиальный однолюб. Из всех отделений ему нужна только урология. Куда меня и направили в августе восемьдесят седьмого на Борино место.
А в октябре на моем наркозе умерла плановая больная. В результате внутреннего расследования нас с Борей разменяли как Абеля и Пауэрса. На вскрытии у больной обнаружили недиагностированный при жизни блок обеих почек. Что в какой-то степени реабилитировало меня в глазах коллег, но не вернуло назад в урологию.
В больнице 17-ю называли не иначе как «отстойником». А мне там, как ни странно, понравилось. Сомнительные аппендициты, которые на самом деле оказывались прикрытыми язвами двенадцатиперстной кишки, кишечные непроходимости на почве ущемления диафрагмальной грыжи после ножевого ранения двухлетней давности, подкапсульные разрывы селезенки под незатейливой вывеской «тупая травма живота». И просто вьетнамцы, которые даже с переводчиком не могли объяснить, где и как у них болит. В отделение спихивали всех непонятных, разбираться с которыми у загруженных плановой работой специалистов по желчевыводящим путям, варикозным венам и щитовидным железам не было времени.
Меня возбуждали диагностические загадки, в разрешение которых и я пытался внести посильную лепту. Как говаривал один из моих учителей, и санитарка может поставить правильный диагноз, если ей не придется за него отвечать.
Состояние пациентов непредсказуемо улучшалось и ухудшалось.
За полчаса до окончания рабочего дня неожиданно всплывали релапаротомии — «гарантийный ремонт», по меткому выражению Юлика.
В 17-й собрался разношерстный, но, непонятно почему, сплоченный коллектив. Дядя Толя, который поругался с Ревяковым. Елена Гавриловна Баталова, которая когда-то заведовала «неотложной хирургией» и вернулась в отделение простым врачом. Надежда Александровна Дмитриева — большая сильная женщина пенсионного возраста, подчеркнуто равнодушная к повышениям, понижениям и служебным переводам, всегда и везде оказываясь на своем месте.
Молодой специалист Владик Чесноков, которому второй год не удается трахнуть постовую сестру Леночку — девственницу, безо всяких сомнений созревшую для дефлорации. Заведовал всем этим безобразием Миша Опошин, продвинутый, наконец, по служебной лестнице.
С 17-й меня смогла разлучить только аспирантура.
За месяц отделение опустело. Последних лежачих перевели, последних ходячих выписали. Личности в телогрейках вынесли койки у тумбочки, стойки для капельниц и прочий казенный инвентарь. Оставалось очистить кабинет заведующего. Где и наметили мероприятие.
Леночка резала дмитриевскую вареную колбасу. Владик мыл зелень с Баталовской дачи. Процедурная сестра Галя принесла спирта из старых запасов. Дядя Толя раздавал всем желающим сигареты — подхалтуривает на фабрике «Дукат». Опошин открыл холодильник и достал две бутылки коньяка.
Сколько можно говорить, что коньяк пьют теплым!
Теперь Миша возглавил оперблок неотложной хирургии. Его предшественник Д.И. Прохоров умирает от рака слепой кишки в 14-й хирургии.
Недалеко отсюда — метров сто по прямой.
После серии рукопожатий мы с Борей заняли почетные места.
Можно начинать. После первой застучали вилки. После третьей развязались языки.
Ведь работало отделение, и нормально работало. Какие панкреонекрозы с того света вытаскивали! Впервые видел, как поджелудочная железа кусками наружу вываливается. Вонь — на перевязках молодые медсестры в обморок падали.
Люди гнили заживо. И ничего, выкарабкивались. А помните того парня, которого отец по пьяни ножом пырнул? Пятилитровая кровопотеря, две остановки сердца на столе. Наркоз еще начинала Парашка…
Как же, помню. На следующее утро Парашка молчала, как рыба об лед. «Зачем докладывать, ведь больной выжил?». Выжить-то выжил, правда, ценой наших с Иркой нервных клеток. Из «реанимации» в 17-ю, потом домой.
