Джером Джером - Большая коллекция рассказов
– Замечали ли вы когда-нибудь, как Реншо…
Но тут уж мое терпение окончательно лопнуло, и я в сердцах прервал его, высказав вслух свое тайное желание:
– Интересно бы знать, перестанете ли вы хоть тогда говорить об этом несносном Реншо, когда кто-нибудь вдруг возьмет да пустит ему пулю в лоб?
– Да кто же решится поднять руку на великого Реншо?! – негодующе вскричал «рыжак», глядя на меня глазами разъяренного кота, у которого хотят отнять облюбованную им кошку.
– Мало ли кому это может прийти в голову, – заметил я.
Он с трудом справился со своим возбуждением, потом, немного подумав, нашел себе утешение.
– Если случится такое несчастье, то его заменит его брат, который тоже замечательный теннисист, – произнес он с просветленным лицом и прежними ясными детскими глазами.
– Ах, у него есть брат!.. А может быть, и несколько многообещающих братьев? – не унимался я. – Но это ничего не значит: можно их всех перестрелять, так что, в конце концов, все-таки забудется это несносное имя.
– Никогда! – с жаром воскликнул он. – Имя Реншо вечно будет живо в памяти теннисистов.
Кое-как мне удалось свести разговор на другую тему, и в следующих беседах с этим ярым теннисистом я стал придерживаться такого метода, чтобы мой молодой приятель не мог доводить меня до белого каления своими восхвалениями любимой игры. В общем же, мы были с ним дружны; наше знакомство не прерывалось и в городе, куда мы вернулись вместе.
На следующий год, летом, он вдруг совершенно забросил свой теннис и так же страстно увлекся фотографированием. Дело вскоре дошло до того, что все его друзья стали убедительно уговаривать его вернуться к прежнему спорту. Толковали ему о прелестях этой игры, напоминали его прежние подвиги в ней, старались вызвать былую его любовь к Реншо, но ничто не действовало, он стоял на том, что возненавидел теннис и слышать больше не может о нем; ему, мол, даже стыдно вспоминать, что он мог быть настолько глупым, чтобы увлекаться столь детской забавой, то ли дело фотография!
Что бы или кто бы ни попалось ему на глаза, он все снимал; снимал своих друзей и этим превращал их во врагов; снимал бэби и приводил в отчаяние нежные родительские сердца; снимал молодых женщин и бросал этим тень на их супружеское счастье. Вообще, этой своей новой страстью Беглили (так звали этого увлекающегося человека) приводил в восхищение только тех лиц, которые при помощи его фотографических снимков достигали своей цели – разлучения любящих сердец.
Был, например, такой случай. Сын одного старого богача и скряги влюбился в молодую, прехорошенькую, но не имевшую ни пенни за душой девушку. Тщетно переиспытав все обычные средства воздействия на сына, чтобы отвлечь его от любимой девушки, старик обратился к Беглили с просьбою сфотографировать нежелательную для него невестку в семи различных видах. Когда пламенный поклонник красотки увидел первый снимок с нее, то вскричал:
– Боже мой! Какой безобразный портрет! Как могла получиться такая уродина?
При втором он сказал:
– Но это совсем не похоже. Такою она может сделаться только через сто лет!
При третьем заметил:
– Ну, а это что такое? Разве у нее такие слоновые ноги? Это даже неестественно!
При четвертом он крикнул:
– Один снимок хуже другого! Не понимаю, как может так безбожно врать фотографический аппарат!
При пятом он вышел из себя, а при виде шестого повалился без чувств: до такой степени была страшна карикатура, изображенная аппаратом Беглили.
Когда он пришел в себя, отец при помощи Беглили сумел убедить сына, что глаз, представляемый фотографической камерой, – самый верный и ошибиться не может, и что только он один способен открыть все скрывающиеся в одушевленных и неодушевленных предметах недостатки, которых не может подметить ни один человеческий глаз. И несчастный юнец отказался от любимой девушки, а злополучная девушка не вынесла его измены и отравилась.
Да, удивительный был аппарат у Беглили. Его способность к искажению была положительно чудовищна. Малейшие недостатки раздувались им до крайних степеней. Человек с прыщом на лбу превращался в прыща с человеком в придачу. Люди с резкими чертами лица превращались в придатки к своим носам. Один почтенный негоциант четырнадцать лет носил парик так, что никто об этом не знал даже в ближайшем соседстве, но камера Беглили сразу открыла существование этого парика, и все знакомые негоцианта удивлялись, как это они раньше не замечали его искусственной головной растительности.
Казалось, аппарат молодого любителя задался исключительной целью выставлять на вид все, что есть худшего в человеческой природе. Бэби он обыкновенно изображал уродцами; молодых девушек обрисовывал или дурнушками, или подающими надежды превратиться со временем в самых злых ведьм; благочестивым старым женщинам придавал выражение мегер; нашего викария, прекраснейшего в мире человека, он воспроизвел в виде крайнего лицемера, а местному нотариусу, известному своей неподкупной честностью и прямотой, придал такое разбойничье выражение на лице, что многие из его прежних клиентов перестали ему доверять и отобрали у него все свои дела.
Что же касается лично меня, то могу сказать лишь одно; если Беглили снял меня верно, я должен признать правдою все когда-либо и где-либо написанное обо мне недовольными мною критиками. Довожу также до сведения тех лиц, которые увидят мой портрет, сделанный этим любителем, что хотя я и не обладаю фигурой Аполлона, но во всяком случае не такой урод, каким изобразил меня аппарат моего приятеля. Беглили оправдывает себя и свой аппарат тем, что во время проявления негатива стряслось что-то непредвиденное; но ведь этого объяснения на самой фотографии нет, поэтому я имею полное право считать себя обиженным моим приятелем.
Перспектива его аппарата не подчиняется никаким известным нам законам. Я видел его снимок с мельника, стоящего пред своей мельницей, и никак не мог решить, чья фигура крупнее – мельника или его мельницы.
Однажды Беглили устроил крупный скандал в приходе, выставив в своей витрине снимок, изображавший всем известную пожилую незамужнюю леди с молодым мужчиной, стоявшим перед ней на коленях. Мужчина этот был в костюме, который употребителен для грудных младенцев, между тем как его фигура производила такое впечатление, что если бы она поднялась на ноги, то оказалась бы футов в шесть высотою. Лицо этого джентльмена было словно закрыто густой вуалью, поэтому его черты были неясны, и его можно было принять за кого угодно. Она ласково гладила его по голове.
Много было по этому поводу самых фантастичных толков и пересудов, пока не выяснилось, что этот субъект в костюме бэби не кто иной, как годовалый сыночек ее замужней сестры и притом самого обыкновенного роста.
Это было в первое время увлечения фотографической горячкой, поэтому квартира Беглили постоянно была осаждаема толпою желающих новым дешевым способом увековечить свои черты. На несколько миль вокруг не было ни одного человека, который бы не сидел, не стоял или не лежал в какой-нибудь позе у моего приятеля, зато после, взглянув на свое, так сказать, «отражение», всякий навсегда переставал гордиться своей наружностью.
Впоследствии какой-то злой гений внушил человеку создать кодак. Мой приятель тотчас же обзавелся этим новым аппаратом, и с тех пор все наличное население местечка ежеминутно рисковало быть изображенным в самые интимные моменты своей жизни. Никто и пошевельнуться не мог, чтобы не быть захваченным коварным аппаратом. Беглили посредством этого приспособления увековечил своего отца сидящим за обильной выпивкой, а свою сестру целующейся со своим женихом у садовой калитки. Ничто не было для него настолько свято, чтобы остаться неприкосновенным. Так, Беглили, между прочим, снял своего дядю в тот момент, когда этот почтенный старик, идя за гробом своей жены, с веселым видом шептал что-то на ухо своей молодой спутнице.
В конце концов, пересняв всех и все не только в самом местечке, но и во всей округе, Беглили до такой степени возбудил против себя общее негодование, что стал уж серьезно задумываться о своей безопасности. На его счастье, в это время один молодой повеса, не знавший куда девать деньги, предложил ему проехаться по Малой Азии, о которой начитался и наслышался разных чудес. Беглили с удовольствием принял это предложение и уехал. Мы все вздохнули свободно, предаваясь сладкой надежде, что в тех краях он, наверное, будет исцелен от своей страсти.
Мы не ошиблись. Вернулся он без своего несносного кодака и первым долгом с ожесточением принялся истреблять весь свой склад снимков и вообще всего, что находилось в его квартире и относилось к фотографическому искусству. Он говорил, что во всей Малой Азии не было ни одного говорящего по-английски человеческого существа, которое не таскало бы с собой кодака. Когда он в этом убедился, то бросил свой аппарат в море, и с тех пор один звук щелканья кодака способен довести его до дурноты.
