Эфраим Севела - Остановите самолет — я слезу! Зуб мудрости
Я поняла, что не усну, и, чтоб отвлечься, стала думать о Б. С. Он в комнате через одну от моей. А хозяева спят на другой стороне дома. До них, должно быть, не доносится этот мерзкий собачий храп. Они не услышат, даже если на нашей стороне мы с Б. С. будем палить друг в друга из пистолетов. Нет, конечно, не друг в друга, а дружно разрядим свои пистолеты в это храпящее месиво из жирного мяса, обтянутого пегой и лысой от старости кожей, которое растеклось колышущимся студнем на полу у камина.
Следовательно, если хозяева нас не слышат, то почему я упускаю такой счастливый случай, когда мы с Б. С. остались на всю ночь без мамы в этом странном пустом доме, похожем на мавзолей, среди снегов и голого леса? Это наша с ним ночь. Она дарована нам судьбой. Кто знает, будет ли еще одна такая ночь? А я, дура, лежу тут в темноте на чужой и скрипучей кровати одна-одинешенька, а рядом, совсем рядышком, томится в тоскливом одиночестве самый дорогой мне человек и, возможно, шепчет в темноте мое имя и зовет меня. Мне даже стало жарко при этой мысли. Но я тут же рассмеялась внутренним смехом. Станет он шептать мое имя! Нужна я ему! Дура я несмышленая. Выдумаю невесть что и уговариваю себя, что так оно и есть.
Лежит он у себя в комнате, как бегемот на кровати, раскинув до полу свои огромные, в синей татуировке, ручищи и храпит дуэтом с Джерри. Храпит так, что хрустальные подвески трясутся. Все мужчины храпят, сказала однажды мама. А я бы добавила: кроме гомосексуалистов. Мой папа не храпит. Я не единожды спала с ним в одной комнате. Он дышит ровно и тихо. Как ребенок. Только вот разговаривает во сне. То, что днем не сказал по застенчивости, ночью высказывает смело и прямо в глаза своему собеседнику. Ух, он какой боевой во сне, мой папа!
Мои мысли снова возвращаются к Б. С. Ведь он понимает (если не спит), что нам с ним выпал редкий случай провести ночь вместе. Без маминого подозрительного и ревнивого взгляда. Делать, что нам вздумается. А что мы будем делать? Смешной вопрос недозревшей сопливой девчонки. Мы будем делать то, что весь мир делает испокон веку, когда мужчина и женщина остаются наедине. Если их, конечно, связывает чувство. Это и грудной младенец понимает. Не мне учить Б. С. уму-разуму. Он мне годится не только в отцы, но вполне мог бы быть мне и дедушкой. При условии раннего сексуального развития. Как, например, случилось со мной.
— Хватит трепаться, — сказала я себе. — Надо действовать! Как это поется в советской песне: смелого пуля боится, смелого штык не берет. Ничего себе тексты лезут в голову в такой момент. Это, должно быть, на нервной почве.
Пойду к нему. Что будет, не хочу загадывать. Уже коленки трясутся от волнения. Надо взять себя в руки. Вести себя как взрослая. Он не посмеется надо мной. Он все поймет.
Ведь я так все равно не усну. И потом, мне здесь холодно. Я простужусь и заболею. Будет ему возни со мной. А так, рядом с ним, я согреюсь. Прижмусь крепко-крепко к его мускулистой и волосатой груди, зароюсь лицом в его жесткую курчавую бороду и… усну. Сладко-сладко. Вдыхая горький запах трубочного табака, которым он весь пропитался.
А если он меня прогонит? Такой вариант ведь тоже возможен, если учесть крутой нрав этого мужлана. Возьмет за шкирку своей лапой и вышвырнет из спальни, как шкодливого котенка.
Ну и пускай! Тем хуже для него. Значит, он не достоин моего чувства. Я как-нибудь переживу такой удар. Мы, женщины, выносливы, как кошки. Я где-то читала, что в Ленинграде во время блокады, когда давали по 125 граммов хлеба в день на человека, мужчины умирали от голода первыми. А женщины умудрялись все перетерпеть и даже выжить. Вот и я выживу. Одна со своим горем. Никто не увидит моих слез. А вот он, негодяй, еще вспомнит, что упустил, возможно, лучший момент в своей жизни, последний шанс на склоне лет любить и быть любимым. И умирая, будет горько плакать скупыми мужскими слезами и, уже в агонии, в предсмертном бреду будет повторять еле слышно мое имя. И люди вокруг будут пожимать плечами и диву даваться, кто же эта загадочная женщина, чье имя шепчет с благоговением умирающий Б. С.?
Ну какая же я дура! Совсем похоронила ни в чем не повинного Б. С. Вот так всегда со мной! Вместо того, чтобы действовать быстро и решительно, я начинаю фантазировать, рассусоливать, потом, глядишь, и не смогу вспомнить, с чего это я все затеяла. Типичные интеллигентские выкрутасы. Как говорит Б. С.
Пойду.
Я высунула ноги из-под стеганого одеяла, нащупала пальцами мягкий ворс ковра.
Как же я пойду? Я не захватила с собой ночной рубашки. У меня нет тапочек. Нет халата. Я — абсолютно голая. Только тоненькие трусики на мне. Тем лучше. Как говорил дедушка Сема, товар лицом. Пусть видит, что имеет. Я даже не прикрою руками свои грудки. Они у меня хорошенькие-прехорошенькие. Мне нечего стесняться. Тем более, что Б. С. — врач, а врача стесняются только жалкие провинциалки.
Когда я беззвучно открыла дверь и выглянула из моей комнаты, храп мерзкой Джерри усилился, и в кромешной темноте гостиной алели последние угольки в погасшем камине. Это помогло мне сориентироваться, и я пошла, ступая на цыпочках, по бесшумному ковру, пропустила одну дверь и возле следующей остановилась. Окно в комнате было затянуто толстой шторой, и я не могла сообразить, где кровать. Он не храпел и вообще не проявлял никаких признаков жизни. Значит, не спит и видит меня, потому что его глаза привыкли к темноте. Крепкий запах трубочного табака защекотал мои ноздри — верный признак, что он здесь, в этой комнате, и я не ошиблась дверью.
— Оля? — послышался его низкий голос откуда-то слева.
— Да, Б. С., это — я, — прошептала я одними губами, и у меня сразу пересохло в горле.
— Почему ты не спишь? — он зашевелился в постели, и кровать загудела под ним.
— Я… я… к вам пришла… Мне не спится.
— Это что за ночные визиты? — совсем не строго спросил он. — Спать надо.
— Вы рассуждаете, как маленький… спать надо. А если не спится?
Он рассмеялся, невидимый в темноте.
— Закрой двери. Этот кошмарный пес своим храпом будит во мне зверя.
Я прикрыла двери, сразу приглушив храп собаки.
— Что же делать будем? — спросил Б. С.
— Можно, я у вас останусь? Я много места не займу в кровати. Я же маленькая.
— Ну, иди сюда, маленькая.
Сердце у меня запрыгало в груди, как кузнечик. Я пошла вслепую и стукнулась коленками о край кровати.
— Погоди, я зажгу свет.
— Не надо! Я — раздета.
— Эка невидаль, — он улыбнулся в темноте, но света не зажег. Он протянул руку, нащупал мое плечо. Я села на кровать. Он поднял край одеяла, и я юркнула туда, в тепло, уткнувшись в волосы и мягкие мускулы. Б. С. тоже спал без пижамы. Мы ведь ехали сюда, не думая ночевать, и ничего не прихватили с собой, а хозяева не догадались предложить что-нибудь из своего запаса. Хотя, если б и предложили, то пижама мистера Крацера налезла бы Б. С. только на нос. Как любила выражаться в таких случаях бабушка Сима.
Но он был не совсем голый. А то бы я умерла от страха. На нем, как и на мне, были трусики. Я это почувствовала коленками.
Б. С. обнял меня, и я утонула в его мускулистых руках. Чуть не задохнулась, так мне стало жарко и тесно.
— Итак, маленькая женщина, теперь твоя душенька довольна?
— Угу, — промычала я.
— Тебе тепло?
— Угу.
— Не тесно?
— Нет.
Я слышу, как бьется сердце Б. С. Бух! Бух! Удары словно молотом. Он тоже взволновался. Боже! Значит, я ему не безразлична. Значит, я вызываю у него возбуждение. Сомнений быть не может. Я это ощущаю коленками. И колени мои ноют, как от ожога.
— А может быть, ты, согревшись, пойдешь к себе?
— Не-ет. Не гоните меня, Б. С. Миленький, хороший. Оставьте меня у себя. Я буду лежать тихо-тихо. Я вам не помешаю.
Его борода легла на мою голову и спуталась с моими волосами. От него пахнет мужским потом. Такой терпкий и вкусный запах. Какой бывает только у очень крепких и здоровых мужчин. Я слышала однажды, как мама в спальне шептала Б. С., что запах его тела ей приятней самых дорогих духов. У нас с ней одинаковый вкус. Что значит — гены!
— А ты знаешь, дитя мое, что это уже не игра?
— Я не играю. Я вас люблю.
Сказала и осеклась. А вдруг он мне — коленом под зад и вытолкает из-под одеяла: марш к себе, негодная девчонка!
Нет. Лежит тихо. Только сердце: Бух! Бух!
— Не рано ли, Олечка? — спросил он вдруг охрипшим голосом.
— Самое время, — шепчу я пересохшими губами. — Джульетта полюбила Ромео в моем возрасте.
— Ну, какой уж я Ромео? Я его папаша, по крайней мере.
Я ловлю губами завитки волос на его груди и сжимаю их.
— Беда мне с тобой, — вздыхает Б. С. — Знаешь ли ты, как это на юридическом языке называется?
— Что?
— То, что ты предлагаешь мне. Это называется растлением малолетних и карается самым суровым образом. Ты отдаешь себе отчет, на что ты меня толкаешь?
