Владимир Елистратов - Рассказы
— Глагол «метр». Партисип пассе? — спрашивала Ирина Ивановна.
Я эпилептически заламывал глаза к лепному потолку, несколько секунд тихо стонал и сдавленно, как будто после стакана спирта, шептал:
— Метю.
— Не метю, а ми, — спокойно и даже весело говорила Ирина Ивановна.
— А! — делал я жест Семён Семёныча из «Бриллиантовой руки».
Для Ирины Ивановны всё это было явно скучновато, даже за десятку. Для меня — мучительно и бесполезно, особенно за десятку. Грамматику мы «прошли» за три месяца и расстались друзьями, Ирина Ивановна осталась в моей памяти как образец такта, душевного равновесия и доброжелательности. А французская грамматика в моей памяти не осталась никак.
И вот — экзамены. Год был жаркий, лето стояло душное. Сдача документов, консультации, первый экзамен — сочинение, второй — русский язык и литература (устно), третий — иностранный язык и четвёртый — история — всё это нервно пульсировало и плыло в июльском мареве. Помню только ропщущие на зной пыльные университетские каштаны и липы, фонтан у первого гума, как мухами, облепленный поступающими, ощущение, что ты полный идиот на фоне невероятно бойких раскованных абитуриентов.
Сочинение я писал на тему «Сюжетно-композиционные особенности поэмы Некрасова „Кому на Руси жить хорошо“». Рядом со мной сидел молодой человек, особенностью которого было то, что он ни разу за все четыре часа экзамена не закрыл рот. Движения его были крайне медленны. Он всё время как-то изумлённо-подозрительно косился в мои листочки взглядом Пятницы. Во взгляде его парадоксально соединялись скука, ужас и что-то маниакальное. Листы его были пусты. Он смотрел на них так, как будто это были не листы, а его собственные, только что отрезанные руки. Через два часа после начала он написал слово «План», за полчаса до конца добавил «соченения». Ещё через пятнадцать минут я краем глаза прочитал и сам обещанный «План». Выглядел он так:
1. Никрасов поэт.
2. Сюжжет Никрасова.
3. Кампазицыя Никрасова.
4. Поэма «Кому на Руси жить хорошо»
поэма Никрасова.
5. Особбености Никрасова в поэме
«Кому на Руси жить хорошо».
Особенно меня поразил шестой пункт «Плана», который появился за минуту до сдачи сочинений:
6. «Птится Тройка куда ты едишь?»
Далее зачем-то следовала подпись (хотя сочинение подписывается на титуле). Подпись была такая:
«Владик Бзырин».
Когда экзаменатор брал из его рук сочинение, Владик некоторое время зачем-то медленно, но упорно тянул бумаги на себя, укоризненно-скорбно качая головой, как будто не хотел расставаться с чем-то крайне дорогим и упрекал экзаменатора в несправедливости. Это была трагедия шинели. Весь вид его говорил: «Отдайте. Это моё. Зачем вы меня обижаете? Я так хорошо написал про Птитсю Тройку».
Через две-три недели, когда экзамены были сданы и всё успокоилось, я вспомнил «План» Владика Бзырина (лучше б я вспомнил французскую грамматику!) и пришёл к выводу, что он был гениален (и план и Бзырин). Действительно, если задуматься: Владик в своём ненаписанном, но выстраданном сочинении окопался со всех сторон. Он взял все слова из объявленной темы и связал их друг с другом («кампазицыя» и «Никрасов», «Никрасов» и «особбености» и т. п.). Он как бы занял круговую оборону. Конечно, не все связи были обнаружены. Конечно, с «Птитсей Тройкой» Бзырин слегка погорячился. Но задумка была неглупа. Я понимаю, почему он не хотел отдавать экзаменатору свою выстраданную идею, своё бзыринское ноу-хау.
Я же написал серенькое четвёрочное сочинение. Узколобое, правильное, мещанское и трусливое. Ограниченно — подлое. Предательское по отношению и к Некрасову, и к поэме, и к себе, к своему наструненному пассионарному «Я».
Четвёрка за сочинение — оптимальная оценка. Выше почти не бывает, ниже — нельзя. Дальше шёл устный экзамен по русскому языку и литературе. Здесь надо было получать «пять». Легко сказать «надо». Но как?
Принимал у меня экзамен пожилой мужчина с лицом цвета несвежей сметаны и очень умными серыми глазками. Вопросы я не то что знал, но знал хотя бы, о чём они: «Жанр послания в лирике Пушкина», «Художественное своеобразие романа Фадеева „Разгром“» и «Устойчивые словосочетания в русском языке». Нормальные вопросы. Даже сейчас бы ответил.
Нажимал я в первом вопросе на Керн, во втором — на Левинсона, в третьем — на «работать спустя рукава». Сероглазый мужчина сначала скучал, а потом стал задавать вопросы. И здесь я решил, что мне пришёл конец, потому что экзаменатор оказался маньяком. Дело в том, что его во всём интересовало только одно: как кого зовут по имени-отчеству. Вообще есть такая категория людей. Выяснение и запоминание имён и отчеств — это их хобби, конёк, страсть и болезнь.
Когда я заговорил о послании Керн, мужчина оживился и спросил:
— Как звали Керн?
— Анна.
— А по отчеству?
— Петровна, кажется.
Сметана его лица посвежела.
— Правильно. Продолжайте.
Я продолжил. Перешёл к Фадееву.
— Как звали Фадеева?
— Александр.
— А по отчеству?
— Фадеевич… то есть Александрович.
— Правильно. Продолжайте.
Чуть позже я в какой-то связи заикнулся о Горьком.
— Как звали Горького?
— Максим. То есть Алексей.
— А по отчеству?
— Максимович.
— Правильно. Продолжайте.
— Так вот Фадеев…
— Александр Александрович…
— Да, Александр Александрович Фадеев развивал в романе «Разгром» традиции Толстого…
— Как его звали?
— Лев.
— А по отчеству?
— Николаевич.
— А у Алексея Толстого какое отчество?
— Тоже Николаевич… Это который написал роман «Пётр 1»… А был ещё…
— А Петра как звали?
— Пётр…
— Логично. А по отчеству?
— Алексеевич.
— А отца его, Алексея, как по отчеству?
— Михайлович.
Дальше, уже розовощёкий и бодрый, экзаменатор, сверкая бойкими глазками цвета авиационной стали, перешёл к откровенному маразму:
— А каких вы знаете русских поэтов и писателей по имени Михаил?
Я понимал, что всё это, в принципе, приглашение на психодром, но правила игры благородно принял.
— Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин.
— Правильно. А у кого из писателей было отчество Михайлович?
— У Фёдора Михайловича Достоевского.
— Тёзка по имени?
— Фёдор Тютчев.
— Отчество?
— Иванович.
— Тёзка Тютчева?
— Фёдор Иванович Шаляпин.
— Пойдёт. Полный тёзка Пушкина?
— Александр Сергеевич Грибоедов.
— Замечательно. Полный тёзка Фадеева?
— Александр Александрович Блок.
— Так. Загадка. У кого был отец Трифон?
— У Твардовского.
Я подумал и зачем-то на всякий случай добавил:
— «Тришкин кафтан» — фразеологизм. Из басни.
Мой мучитель, не задумываясь, спросил:
— Как звали?..
Я понял его с полуслова:
— Крылов Иван Андреевич. Тёзка по имени — Тютчев. Тёзка по отчеству — Жуковский.
— Прекрасно. По отчеству ещё — Ахматова. Она же тёзка Керн.
Экзамен приобрёл кольцевую композицию. С Керн начали, Керн закончили. Мужчина удовлетворённо откинулся и произнёс самый лестный за всю мою жизнь комплимент:
— Приятно поговорить с культурным человеком.
И поставил пять.
Только потом я понял, что большинство экзаменов на филфаке принимается именно так. Экзамен, о чём бы он ни был, есть в первую очередь беседа на интересующую экзаменатора тему. В дальнейшем я сдал не один десяток экзаменов. Готовя вопрос о творчестве усатого Мопассана, я заранее прозорливо составил список усатых, бородатых и лысых французских прозаиков (профессор, принимавший экзамен был роскошно усат, но лыс), но получил четыре, не заготовив списка поэтов. Готовясь сдавать языкознание, я увидел вещий сон: крутящиеся мельницы. Что это? Всё утро я ломал голову. Мельницы. Мельников? Хлебников? Нет. Дон-Кихот! Дон-Кихот — это Сервантес. Так, так… Но причём здесь Сервантес? Испания, испанский язык… Романская группа… Гм… Неясно. Как сомнамбула, я продефилировал к шкафу с книжками, автоматически посмотрел даты жизни и смерти Сервантеса. Так. 1547–1616. Что дальше? Где ассоциативные нити? Интуиция, помоги! Современники Сервантеса? Шекспир. Годы жизни? 1564–1616! Прекрасно. Совпадение. Ещё что? Сервантес, Сервантес… Нет руки. У кого ещё чего-нибудь там не было?… Калеки разные… Я аккуратно переписал себе всех, кого вспомнил, — безруких, безногих, глухих, слепых… Моё сердце чуяло, что я близок к цели. Близок, но ещё не попал.
Экзамен выглядел так. Профессор Просторов спросил меня, какие я знаю романские языки. Сердце моё радостно заскулило. Я перечислил, специально закончив испанским.
— Вы, конечно, читали Сервантеса, — сказал Просторов.
— Разумеется, — ответил я со сдержанным достоинством.
— Конечно, по-испански.
Я снисходительно, но скромно соврал:
— Безусловно…
— И знаете годы его жизни?
— 1547–1616… кажется, — добавил я для натуральности.
