Светлана Шишкова-Шипунова - Дураки и умники. Газетный роман
Перепадало и живущим здесь в несчетном количестве дворнягам, которые также умели вести себя деликатно — садились вблизи оградки и молча ждали, схватив же на лету кусок чего-нибудь, хоть бы и просто хлеба, мгновенно и целиком проглатывали и снова тактично ждали, но если к облюбованной одним каким-нибудь псом компании поминающих приближался чужой (тот же нищий или другая собака), он принимался громко лаять и гнать непрошеного гостя, отрабатывая таким образом свой хлеб. Люди смеялись и хвалили: «Вот умная псина, видишь, охраняет!» и кидали еще — за службу. Наутро после проводов горожане делились друг с другом впечатлениями: «Были вчера на кладбище? И мы были, так хорошо посидели, всех своих проведали, прямо на душе легче стало!»
Мастодонта хоронили в закрытом гробу, так что смотрели только на фотографию, увеличенную Жорой Ивановым и стоявшую на табуретке у изголовья гроба, обитого, против правил, не красной, а какой-то серой материей, так как хоронили, считай, за казенный счет, да журналисты сбросились, кто сколько мог. Новая коммерческая фирма ритуальных услуг «Вечный покой», обосновавшаяся теперь на кладбище, брала за все огромные деньги, но зато и хоронила красиво и без всяких хлопот для родственников. Услугами этими пользовались в основном местные бандиты, когда у них убивали очередного «братана», богатые цыгане, выкупавшие место вперед на всю семью и укрывавшие свои памятники четырехскатной алюминиевой крышей с резными украшениями, зажиточные армяне, заказывавшие памятники из самого дорогого материала — черного габбро, а с недавних пор и новые русские, у которых особым шиком считалось теперь хоронить в элитных гробах («колодах») с фигурной, наполовину открывающейся крышкой. Всех остальных граждан хоронили скромно и бедно, а таких, у кого не оказывалось родственников, и вовсе без всякого ритуала — закапывали и все.
Был на Славяновском кладбище свой ряд почета, где еще с советских времен полагалось хоронить всяких заслуженных людей — героев соцтруда, видных ученых, писателей и артистов, а также партийных и советских работников, если, конечно, они умирали, находясь еще при руководящей должности. Право лежать в почетном ряду доставалось и отдельно взятым журналистам, здесь были похоронены: бывший в 60-е годы редактором газеты «Советский Юг» Дмитрий Захарович Кравчук, собкор «Правды» по Благополученской области Иван Иванович Лузгин и его друг, собственный корреспондент ТАСС Виталий Казимирович Колчевский — все они умерли своей смертью в преклонном возрасте, проработав каждый на своем посту лет по 20, но где-то тут же, надо было только поискать среди плотно примыкающих друг к другу могил, лежал и погибший в 1992 году в Приднестровье Саша Ремизов, 30 лет от роду, которому выделили место в порядке исключения — это был первый в Благополученске случай гибели журналиста в «горячей точке».
Городская мэрия, ведающая почетными захоронениями, куда обратились из Союза журналистов по поводу Мастодонта, мотивируя его большими заслугами перед областной печатью, в выделении заветного места отказала, объяснив, что как раз сейчас порядок посмертного определения заслуг перед Родиной пересматривается, и мэрия пока не может сказать, кто подпадает под новые требования, а кто нет, однако, если есть желание похоронить человека в элитном месте, то можно это сделать на коммерческой основе. «Спасибо, не надо», — сказал ответственный секретарь журналистской организации Коля Подорожный.
Хоронили Мастодонта на одном из новых, дальних участков, у черта на куличках, вблизи лесополосы, отделявшей кладбище от полей пригородного совхоза «Маяк». Гроб стоял на двух табуретках возле разверстой ямы, и все, кто пришел, столпились с трех сторон вокруг него и молча стояли, не зная, кому начинать говорить и надо ли вообще начинать или уж похоронить побыстрее молча.
Подъехал на своем джипе Борзыкин, вышел важно. Водитель (то ли сын, то ли племянник) вытащил из багажника венок — «Дорогому Олегу Михайловичу от коллектива независимой газеты «Свободный Юг». Получилось так, будто его ждали и потому не начинали, хотя никто не ждал, а просто не было организующего начала, подталкивали друг друга:
— Давай ты, ты ж в секретариате работал.
— При чем тут секретариат! Пусть кто-то из редакторов, вон Соня здесь…
Соня Нечаева оказалась на похоронах, можно сказать, случайно. Приближалась очередная годовщина смерти Юры, в этот день всегда собиралась на кладбище вся родня — Юрины мать, отец, брат с невесткой, Соня с Димочкой. Раньше обязательно приходили Сонины родители и сестры. Теперь — только сестры, несколько лет назад Сониного отца похоронили неподалеку от Юры, а в прошлом году рядом положили и маму. С мамой в последние годы были сложные отношения. Начитавшись еще в начале перестройки «Огонька» и «Столичных новостей», Сонина мама стала на все смотреть другими глазами и даже собственную жизнь, прожитую не так уж плохо, оценивать в каких-то мрачных, раньше ей совсем несвойственных тонах. Мама была теперь уверена, что лично ее всю жизнь обманывали и вот только на старости лет она сподобилась узнать «всю правду». Споры их с Соней кончались слезами, обидами, неразговариванием друг с другом по целым неделям. В других семьях старики защищали прежнюю жизнь, а дети — новую, а в Сониной семье все было почему-то наоборот. Правда, отец больше сочувствовал тому, что говорила Соня, но слушался во всем мать. Перед тем как идти на избирательный участок, звонил Соне и спрашивал: «Дочечка, ты за кого будешь голосовать?» Соня отвечала: «За такого-то». Отец вздыхал: «А мать говорит, надо за Ельцина». Теперь, когда мамы не стало (так и не дождалась, бедная, обещанного ей на старости лет светлого демократического будущего), Соня мучилась чувством вины: зачем она спорила с ней всерьез, зачем огорчала ее своим несогласием, пусть бы она думала, как хотела, лишь бы не расстраивалась и жила подольше.
Соня заранее, за пару дней приехала из своего Черноморска, остановилась, как всегда, у Юриных родителей, там и увидела некролог в газете: «Ушел из жизни один из старейших журналистов…». Охнула, стала звонить ребятам, узнавать, когда и где хоронят Мастодонта, приехала с цветами, гроб уже стоял на улице, в беседке, сидели за отсутствием родни соседи, а журналисты и несколько типографских топтались рядом. Увидев Соню, кто-то спросил удивленно:
— Ты что, специально приехала?
— Нет, так совпало…
Соню подтолкнули сзади и сбоку: «Начни, а потом мы».
Было неловко препираться здесь, у открытой могилы, да и замешательство становилось неприлично долгим, оскорбительным для Мастодонта, которому, конечно, было уже все равно, но все-таки… Соня вышла чуть вперед, вздохнула глубоко и стала говорить что-то, но нужных слов не находила, получалось казенно, как в газетном некрологе. «Сегодня мы прощаемся с человеком, который для многих здесь присутствующих был учителем в журналистике, через руки которого проходили наши самые первые, беспомощные заметки, который учил нас понимать и ценить слово…» Говоря это, она все время оглядывалась на фотографию, словно ища поддержки своим словам у самого Олега Михайловича. Мастодонт улыбался, держа в руке папироску, и дымок от нее поднимался вверх, к очкам, сдвинутым на нос. Хорошая была фотография, душевная. Потом стали выходить один за другим и тоже что-то говорить, и уже казалось, что каждый хочет сказать и всем есть, что сказать, стали даже вспоминать какие-то истории, связанные с Мастодонтом, особенно проникновенно сказал Сева Фрязин. Он сказал, что таких людей, как Олег Михайлович Экземплярский, теперь уже нет в наших редакциях, это был, сказал Сева, журналист старой школы, старой культуры, никто, как он, не умел чувствовать фальшь в материале и никто так гениально не правил текст, как он.
Борзыкин, который опоздал сказать первое слово, ждал теперь, когда все выскажутся, чтобы сказать последнее. Он не привык говорить просто так, в общем ряду, его положение, как он сам его понимал, обязывало его на любом мероприятии быть или открывающим, или, на худой конец, завершающим, подводящим итоги. Но поскольку никакого руководящего начала не было, все шло самотеком и некому было предоставить Борзыкину слово, то вышел облом: в тот самый момент, когда он решил было выдвинуться вперед и произнести речь, оркестр, нанятый типографией, неожиданно грянул рвущий душу похоронный марш. Женщины, как по команде, заплакали, откуда-то сбоку подъехал бульдозер, и сидящий в нем детина в тельняшке и с красным лицом изготовился забрасывать могилу землей. Сразу несколько человек кинулись отгонять этот бульдозер и потребовали дать им лопаты, чтобы засыпать могилу вручную, как положено, по-человечески, радуясь нечаянной возможности хоть что-то сделать напоследок для старика Мастодонта.
Пока мужчины медленно, с чувством поднимали и опускали лопаты с землей, пока остальные отошли чуть в сторону и стояли, тихо переговариваясь, Соня отделилась от толпы и быстро пошла по широкой аллее в сторону старого кладбища, где была могила Юры. Обычно она старательно мыла водой памятник, выметала из ограды сухие листья, ставила цветы в банку и, убравшись, садилась на скамейку и сидела, расслабленная, умиротворенная, и мысли были какие-то легкие, невесомые, чуть касавшиеся сознания. Сейчас она успела только поставить цветы и чуть смахнуть с плиты, даже садиться не стала, постояла пару минут, глядя на выбитый в камне портрет, уже немного стершийся, неясный — одиннадцать лет прошло, заметила с досадой новую трещинку на плите, подумала: что же с этим делать? Звуки похоронной музыки тем временем смолкли вдалеке, она торопливо поцеловала краешек портрета и быстро пошла к воротам, рассчитывая там перехватить автобус со своими и решив, что к родителям наведается завтра.
