Роман Шмараков - Граф Валериан Зубов в конце октября 1794 года
Конрадин был выдан Карлу и казнен им на рыночной площади Неаполя. Европа ужаснулась, видя кровь королевскую под секирой палача, но Карл не желал проявлять опасное великодушие. Взор его обратился на Грецию.
За десять лет до того власть в Никее захватил Михаил Палеолог. Знати, раздраженной безродными фаворитами предшествующих царствований, он ласкал обещанием видеть в ней преимущественную опору престола, ученым людям — готовностью блюсти почет, коим они пользовались при его предместниках, воинам — решением впредь сохранять их поместья за детьми; он обязался не внимать доносам, отменил варварское испытание, известное под названием Божьего суда, которого некогда сам избежал лишь хитростью, а его военные удачи дали основание либо бояться в его делах благосклонности фортуны, либо почитать благословение Промысла. Эпирский деспот Михаил Ангел, настойчиво оспаривавший притязания никейских владык считаться единственным наследником Константина на сузившихся просторах его истощенной державы, нашел союзника в морейском герцоге Гийоме Виллардуэне, доказавшем свой талант полководца взятием Монемвасии, а вкус политика — обустройством резиденции в Мистре, и заручился поддержкой своего зятя Манфреда, выславшего ему отряд из четырехсот немецких рыцарей. Военная кампания, в которой франкам, немцам и влахам, сошедшимся под начало одного римского владыки, противостояли турки, сербы и куманы, служившие другому, завершилась битвой при Пелагонии, положившей конец политическому значению эпирского государства. Личные ссоры вождей, возникшие накануне решающего сражения в разноплеменном лагере эпирского деспота, достойны были бы своего Гомера, если не возвышенностью и живописностью положений, то неуместными поводами к проявлению страстей, а безрассудство Михаила Эпирского, принявшего, подобно Агамемнону, одну из сторон, в то время как ему следовало стать их примирителем, привело к тому, что ночью перед битвой греческое войско снялось и покинуло стан, оставив франков одних перед лицом могущественного врага, противу которого они думали быть добровольными помощниками. Обессиленные еще до начала сражения, храбрые франки не устояли перед разноплеменной армией, собравшейся под никейскими знаменами: начавшееся истребление уничтожило всю знать французской Мореи, павшую в бою или разделившую со своим герцогом унижение плена. Всякое предложение выкупа за Гийома было отвергаемо победителем, отвечавшим, что эта добыча дороже золота; его требование отдать за Гийома всю Морею было поддерживаемо самим герцогом, чья гордость не считала невозможным выйти из константинопольской неволи ценою утраты страны, в которую он мог бы направиться. На совете, созванном в Никли и известном под названием Дамского Парламента, ахейские вассалы выступали против гибельных уступок Палеологу, находя, что их герцогу лучше, подобно Спасителю, умереть одному за всех, нежели обрести свободу частного человека, а великодушие Гвидона де ла Рош, правившего с титулом великого господина отчизной Платона и Пиндара, выразилось в немедленной готовности лично заместить Гийома в его плену. Но жены пленных рыцарей, бывшие в этом споре голосами своих мужей, составили сильную партию, руководимую супругой Гийома, Анной: их трогательные жалобы и горькие укоризны политическому благоразумию, обрекающему на позор и смерть товарищей по оружию, склонили совет к решению поступиться Монемвасией, Мистрой и Великой Майной, оговорив, что Палеолог может притязать только на личные завоевания Гийома. Эта мелочная оговорка была упразднена передачей грекам старинного французского замка Герак, благодаря чему сын славного маршала Шампани и Романии вышел из неволи, принеся ленную присягу человеку, ниспровергшему владычество латинян на Босфоре.
В Константинополе еще властвовал Балдуин II, последний держатель латинской империи, к тому времени соответствовавшей представлению Аристотеля об идеальном городе, границы которого видны с вышины его цитадели. Хозяин истощенного города, отовсюду угрожаемый неприязненными соседями, Балдуин искал денег и военной помощи у европейских государств, сохраняя жизнелюбие, дававшее ему наслаждаться благами, достижение коих было столь унизительно. Михаил взял Константинополь силою небольшого отряда, посланного на разведку; сестра разбудила спящего самодержца вестью, что Бог вернул ему твердыню предков; Балдуин бежал на венецианской галере, а Михаил торжественно вступал в столицу возрожденной Византии при плесках и пении восхищенного народа.
Карл хотел исторгнуть Константинополь из греческих рук. Отвлеченный от этой цели несчастным вторжением Конрадина, позднее остановленный перед нею властным распоряжением Григория X, обольщенного греческой дипломатией и рассчитывавшего прославить свой понтификат воссоединением церквей, Карл наконец мог с удовлетворением замечать, что ни одна сила, способная нарушить его намерения, не стоит более между ним и престолом Константина. Несчастный исход лионских заседаний давал честолюбию Карла опору в его наследственной набожности, и если Людовик Святой смотрел с неодобрением на попытки папства объявить крестовый поход против греков, которых считал обращенными, то его брат мог успокаивать свою совесть тем, что восточные рубежи империи Константина увидят его наступление на свирепых мамлюков Египта, под талантливым и безжалостным управлением Бейбарса отвоевавших у палестинских христиан Кесарию, Арсуф и Антиохию. Однако Михаил, вызвавший неприязнь народа, чьи предания он растревожил, и нашедший раздраженного врага в папе, для чьего покровительства он решился взволновать народные мнения, еще располагал столь опасным орудием, как дипломатия, которая делала его, подобно парфянам, наиболее опасным при отступлении.
Он выбрал себе замечательное орудие. Уроженец Салерно, изучавший медицину в родном университете, умел остановить на себе выбор Фридриха II, сделавшего его своим личным врачом, а то имя, под которым известен этот вкрадчивый посетитель императорских покоев, Джованни да Прочида, обязано щедрости его пациента, подарившего своему медику один из трех Флегрейских островов в Неаполитанском заливе. Это идиллическое пристанище рыбаков, назначенное в античных преданиях быть гробом одного из побежденных гигантов, Миманта, может служить странной аналогией своему владельцу, чье сердце долгие годы носило в себе глубоко погребенный, но неумирающий пламень мстительности. Очарованный этим человеком Манфред назначил его канцлером королевства; когда же оно досталось другому, а его благодетель погиб, Джованни сохранил свои поместья, но опрометчивое, хотя великодушное присоединение к Конрадину отняло их у него; его дочь была изнасилована, а сын убит, когда французы пришли отнять у него дом, и Карл приобрел себе врага, опасность которого маскировалась видимым ничтожеством его состояния и который с талантом к ненависти сочетал упорство в ее утолении. Джованни да Прочида уехал в Германию, где тщетно вымогал у флегматического Фридриха Тюрингского решение принять роковое наследство Гогенштауфенов, а потом переехал в Барселону, полагая, что мстительность Констанции Арагонской, дочери Манфреда, легче будет затронуть, чем честолюбие тюрингского внука Фридриха II.
Будучи тем средоточием, из которого отправлялись победоносные походы норманнского короля Рожера, Сицилия с полным правом приписывала себе его триумфы, а кроткое правление его внука Вильгельма, почтенного трогательным титулом Добрый, давало сицилийцам основание считать, что их остров видел и отвагу Ромула, и миролюбие Нумы. Этот золотой век, тем более памятный, что его краткость не давала забыть о прежних бедствиях и беспечно смотреть на будущие, сицилийцы вспоминали всякий раз, когда тяжелая распорядительность германских королей побуждала их к ревнивым сравнениям настоящего с прошедшим. Но сменившее Штауфенов анжуйское правление понудило сицилийцев расширить границы своего золотого века, пользуясь той благодатной способностью человеческой памяти, что определяет прошлое как всю совокупность событий, предшествующих сегодняшним невзгодам. Упорство, с каким остров бунтовал против Карла при его появлении в Италии, энтузиазм, с каким главы мятежа были поддерживаемы населением, трудности, сопровождавшие действия полководцев Карла, не внушали ему ничего, кроме неприязни, и он не любил Сицилии еще прежде того, как его упрочившаяся власть дала ему выказать свои чувства. Гласно исповедавший, что ни он сам, ни его брат, чья смерть закрепила за ним славу святости, никогда не нарушали супружеского целомудрия, Карл не нашел для Манфреда большего оскорбления, нежели с холодной высоты своей безукоризненности назвать его султаном Ночеры, а отпечаток гаремных нравов, оставшийся на Сицилии после арабского владычества, должен был вызывать в короле презрение к вещам, искоренять которые было поздно. Утратившая значение средоточия державы при Штауфенах, но еще любимая ими, Сицилия с тревогой видела и со скорбью сносила равнодушие завоевателя, за все время своего правления проведшего на острове лишь месяц на пути в Тунис, а нетерпение, с каким он ожидал в Палермо своих кораблей, едва ли было отнесено кем-либо на счет его пылкости крестоносца. Распорядив управление королевства по французскому образцу, большую часть должностей Карл вверил французам и провансальцам, чье пожалование обеспечивалось реквизицией земель; тщательная суровость Карла, следившего за действиями чиновников, не досягала до Сицилии из Неаполя; беспристрастная глухота законов служила прикрытием для взыскательного корыстолюбия и малодушной мстительности; отданная заносчивым победителем в безотчетное распоряжение иноземцам, сицилийская знать стремилась вернуть вольности Вильгельма Доброго тем пламенней, чем туманней помнила, в чем они состояли, и чувства феодального самовластителя выражались в нескончаемых, хотя опасных речах с угрюмым одушевлением, заставлявшим вспомнить, что из одного сицилийского города вышли тирания и риторика.
