Эдуард Дворкин - Государство и светомузыка, или Идущие на убыль
Щеки ее — две спелые дыни, нос — молодой побег бамбука, уши — раковины жемчужного моллюска, глаза — уголья в жертвеннике сторукого Шивы. Тринадцатилетняя и обнаженная возлежит она на усыпанной розами мраморной скамье, и вянут свежайшие цветы, завидуя сказочной красоте ее.
Обо всем позаботился царственный отец, чтобы не скучала дочь и была весела. Вдоволь на столах лакомств и прохладительных напитков. Факиры на помосте глотают пламень, играют за деревьями искусные цимбалисты, поют медоточивыми голосами. Оседлан и только ждет команды ручной слон. Манит свежей водой малахитовая купальня.
Но грустна прекрасная царевна — не ест, не пьет, ни на кого не смотрит. Лежит, отворотившись.
Как бы чего не вышло, пугаются мамки-няньки. Шлют за отцом.
Встревоженный родитель бросает государственные дела и тотчас приходит. Чего его душеньке хочется? Может, пожар ее развлечет или казнь египетская? Это мы мигом…
Но качает головой красавица. Не того ей надобно.
Все сделаю, обещает отец. Кривичей возьму в полон. Каспий высушу. Луны отколю кусок. Говори, не стесняйся!
Эх, была не была!
Встает Генриетта с ложа, как есть — персями тугими — к солнцу, бедрами наливными — к тени и признается отцу как на духу:
— МУЖЧИНУ ХОЧУ!
И головку грешную ладошками прикрывает.
Загрохотал царственный. В кольчуге по полу прокатился. Ногами дрыгать изволил.
— ТОЛЬКО-ТО?!!
…и пошли перед Генриеттой мужчины. Молодые и старые, принцы и нищие, великаны и карлики, красавцы и уроды, здоровяки и прокаженные, мудрецы и дегенераты… белые, желтые, черные, красные, голубые.
Выбирает она, выбирает, а выбрать не может…
7
Прихвативши к лету первый и нежнейший кусок осени, Брыляковы все же вынуждены были покинуть загородную свою резиденцию.
Погода окончательно испортилась, на даче сделалось скучно и сыро, дедушка-молоканин простыл и раскашлялся, сыновья Степана Никитича не могли более манкировать своими инженерными и студенческими обязанностями, потенциальные и кинетические женихи Людмилы Степановны поголовно обосновались в городских пивных и закусочных, жену Аглаю Филипповну заждались модистки, да и самому главе семьи порядком надоели медленные пригородные поезда… одним словом — переехали.
Город Пнин одной своей частью располагался на Пнинской возвышенности, другой — на Пнинской же низменности. Люди состоятельные селились наверху, где не было комаров и испарений, беднота ютилась внизу, в болотистой пойме реки Пнинки.
Брыляковы жили в привилегированном районе, в собственном двухэтажном доме по соседству с особняками полицай-губернатора, управляющего контрольной палатой и товарища прокурора.
Семья, одна из лучших в городе, постоянно была на виду. Высокопоставленные соседи, благосклонно наблюдая за здоровой общественной ячейкой, не отмечали внутри нее никаких перемен. Перемен внешних и в самом деле не было (разве что в гардеробах Аглаи Филипповны и Людмилы Степановны).
Наличествовали изменения внутренние. В душе одного из Брыляковых утрачено было равновесие. Семейный Ангел, доселе безупречный в исполнении обязанностей, утратил бдительность и допустил очевидный промах…
Большой многокомнатный дом был строго функционален. Каждый член семьи располагал личным помещением, имелись рекреации для совместного отдыха и развлечений, выделены были удобные дортуары для гостей, и вместе с тем, находилась среди прочих в доме комната как бы без определенного назначения, почти не посещаемая.
…Архитектор-француз, беспрекословно выполнявший все требования выгодного заказчика, неожиданно заупрямился. Степан Никитич, изучив проект, нашел, как ему тогда показалось, ненужную комнату и жирно перечеркнул ее крест-накрест. Старик-француз, знавший жизнь, как свои пять пальцев, аккуратно, сухой булочкой стер отвергающий знак клиента.
— Но почему?! — удивился Брыляков-старший. — Ведь все потребности семьи и так рассчитаны с большим запасом! Эта комната явно лишняя!
Месье Дюшан подкрутил расшатавшуюся ножку штангенциркуля.
— Мужчина — кутюрье природы, ее венец и гордость, — немного в нос произнес он. — Нет существа в мире умнее и совершеннее…
Не представляя дальнейшего развития мысли, Степан Никитич все же согласно кивнул.
— …и тем обиднее, — продолжил старый младогегельянец, — что не каждый из мужчин должным образом самосознает роль своей личности в той или иной истории! Порой для этого просто нет места!..Вот, милостивый сударь, для чего вам эта комната…
Степан Никитич, помнится, смешался, не нашел, как возразить, и странному помещению суждено было появиться.
Месье Дюшан довел дело до конца.
Стены комнаты по его требованию были обиты голубым и розовым холстом, потолок утыкан длинными позолоченными гвоздями, окна забраны прочными металлическими решетками. Уставлена вся комната была исключительно шезлонгами, стоявшими строгими, продуманными рядами. В самом центре на невысоком подиуме лежали переплетенный в сафьян том Бруно Бауэра, свернутое в трубку полотно Андреаса Ахенбаха «Купание немощного прозелита» (подлинник) и копия гравюры Поля-Жака Бодри «Берейтор, убивающий анахорета»…
Семейство Степана Никитича, единожды посетив сие помещение, этим и удовлетворилось, сам же хозяин дома заглядывал сюда эпизодически, чтобы снять паутину или перезарядить мышеловку.
Устанавливая свежий кусочек сыра вместо окончательно изгрызенного или проводя метелочкой по потолочным гвоздям, Степан Никитич снисходительно улыбался в прошлое и удовлетворенно ощущал свою правоту в давнишнем споре с пожилым метафизиком. Комната была не нужна. Все текущие вопросы и перспективные планы прекрасно обдумывались в рабочем кабинете.
Тем не менее, он решительно воспротивился намерению домашних приспособить комнату под обыкновенную кладовку и не позволял вносить в нее велосипеды, банки с вареньем и тюки со старой посудой. Интерьер, придуманный парижским оригиналом, оставался незыблемым в своей первозданности. Все так же стояли (неизвестно для чего) ровные ряды шезлонгов, никто не убирал с подиума роскошную книгу и творения художников. Ни в малой степени не предчувствуя, что ритуальное помещение еще как ему понадобится, Степан Никитич сохранил его скорее из чувства врожденного консерватизма…
Домашние ничего не замечали.
Уже который день, небритый и нечесаный, выходил он к обеду, склонялся безучастно над подогретой тарелкою, ронял на колени куски хлеба и мяса, забывал пользоваться салфеткой.
Жена Аглая Филипповна все так же играла на флейте и поводила роскошными плечами, сыновья Василий и Артемон по-прежнему говорили в унисон, обнимали друг друга и смеялись своему единомыслию, дочь Людмила Степановна, поджидая женихов, демонстрировала стать и безукоризненно залеченные зубы, привезенный из подвала дедушка-молоканин вообще вряд ли замечал что-нибудь, кроме излюбленных им селедочных молок…
Подан был вальдшнеп в лавровых листьях, огромный, жирный и невыразимо пошлый, с нахальными, выпученными глазами. Степан Никитич не притронулся. Выпил, подавляя тошноту, шесть стаканов золотисто-желтой Мальвазии, завязал узлом вилку и молча ушел к себе.
Заперся в кабинете.
Здесь все было создано по его проектам и продумано до мелочей. Стол с изменяющейся геометрией поверхности. Катапультическое, на мощнейшей пружине, сидение, не позвляющее засиживаться за работой дольше установленного срока. Многоярусные стеллажи, сами выдающие необходимую книгу. Гектограф, отпечатывающий одновременно сколько угодно копий и не нуждающийся в оригинале. Портативные ризографы, устроенные по мужскому и женскому признакам и подключенные к обычной фановой трубе. Градуированная ось гигантской астролябии, позволяющая без часов определять точное время…
Протоптавшись порядочно без дела, непрерывно куря и перезаряжая трубку на механическом дозаторе, Степан Никитич вдруг с холодком в груди ощутил, что кабинет не соответствует нынешнему его душевному состоянию. Необходим был другой, отстраненный, антураж. Тут же увиделось ему изрезанное морщинами лицо французской национальности, проницательные, чуть тронутые конъюнктивитом глаза, длиннющий, выпачканный тушью палец, указующий в известном Степану Никитичу направлении. Удивляясь самому себе, он как-то безропотно подчинился, выбрал из связки ключ и по коридору второго этажа двинулся в самый конец его.
Инкрустированная звуконепроницаемой мозаикой дверь мягко растворилась. Степан Никитич, уже не в качестве уборщика, а в каком-то совсем ином и не вполне для себя уясненном, переступил заветный порог. Первый шаг по узкому, между двумя рядами шезлонгов, проходу он сделал в совершеннейшей темноте, но с каждым последующим в комнате заметно светлело, и к подиуму он приблизился залитый потоком электрического излучения.
