Ярослав Гашек - Собрание сочинений. Том первый
«Похождения бравого солдата Швейка» долго вынашивались автором. Этим отчасти и объясняется, что роман был написан в поразительно сжатые сроки. Комическая эпопея, насчитывающая около сорока авторских листов, или, иными словами, более семисот книжных страниц, была создана всего за год и девять месяцев. При этом Гашек писал сразу набело, почти без правки. Сохранились воспоминания о том, как рождались первые страницы романа. Гашек сочинял их в присутствии своего друга Франты Сауэра. Работа продвигалась так быстро, что порой у автора «уставала рука», и тогда за перо брался Сауэр, а Гашек диктовал.
Как и в «Истории партии умеренного прогресса», основой повествования Гашеку служили иногда конкретные впечатления от реальных событий и происшествий — в данном случае связанные с его пребыванием в австрийской армии. Часть романа напоминает своего рода пародийную историю воинской части, с которой Гашек держал путь на фронт. Порой сохранены и подлинные имена. Некоторые эпизоды, вероятно, были когда-то схвачены писателем «с натуры» и сохранились в его цепкой памяти. Но весь этот материал, конечно, подвергся большой творческой переработке. Роман вырос в целую комическую эпопею, поражающую как широтой и емкостью изображения социально-политических процессов, так и особой народной атмосферой юмора и сатиры.
Гашек, кажется, сумел сделать то, что обычно удается лишь коллективу. «Похождения бравого солдата Швейка» во многом напоминают народную эпику. Если присмотреться, то перед нами как бы даже не одно, а множество произведений, связанных воедино. Помимо главного потока повествования в романе более полутора сот вставных рассказов (подавляющую часть их рассказывает Швейк). Каждый из них, по сути дела, не что иное, как предельно сжатая комическая новелла со своим сюжетом и неожиданной развязкой. Практически любой из рассказов мог бы быть развернут в самостоятельное, более пространное повествование. Эти вставные новеллы — своего рода произведения в произведении, которые нанизаны, иногда целыми гроздьями, на основной сюжет романа, вставлены в монологи и диалоги героев. Невольно приходят на память «Сказки тысячи и одной ночи», сказания о Ходже Насреддине, цикл повествований о Тиле Уленшпигеле, «Декамерон» Боккаччо и т. д. Однако почти каждое из таких произведений представляет собой целый свод сказаний, которые накапливались в течение длительного времени, иногда даже на протяжении веков. Отбирались и оттачивались истории и сюжеты. Не одно поколение принимало участие в этой творческой деятельности. Даже в тех случаях, когда речь идет о произведениях подобного рода, созданных писателями (Боккаччо, Шарль де Костер), авторы обычно использовали большой фонд источников, имеющих свою историю и традицию. Гашек, как это ни удивительно, всю работу от начала и до конца выполнил один. Тщетно было бы искать конкретные фольклорные или литературные источники его сюжетов или образа Швейка. Их практически не существует, хотя роман и наполнен атмосферой народного смеха. Какая же нужна была напряженная работа мысли и воображения, какая степень интенсивности творческого процесса, какая способность вжиться в стихию народного юмора, чтобы создать эту комическую эпопею, которая выдерживает сравнение не только с выдающимися сатирическими произведениями мировой литературы, но и с лучшими анонимными творениями мирового фольклора!
Ярчайшая сатира на милитаризм, на полицейско-бюрократический строй, на паразитическую социальную систему была подготовлена всем предшествующим жизненным и творческим опытом писателя. Неистощимый запас жизненных наблюдений, вынесенных, в частности, из австро-венгерской армии, был осмыслен теперь в свете новых, революционных убеждений, в свете понимания классовой природы империалистической войны, антагонизма низов и верхов. Отсюда могучая сила отрицания, заключенная в эпопее Гашека. Отсюда и бурлескность повествования. Главное в художественной структуре романа — конфронтация норм поведения, внушаемых верхами, и представлений низов, выворачивающих официально предписанную мораль наизнанку.
Роман о Швейке насыщен плебейским, площадным, солдатским юмором. В нем господствует смех городской улицы и казармы, грубоватый, соленый, плотский юмор низов, видящих мир без косметики, на свой аршин мерящих высокие материи, дела и слова властей и «чистой публики». Это народное отношение к жизни, обнаженное в небывалую по мощности катаклизмов эпоху, во время гигантских мировых событий, в пору гибели одной из самых крупных европейских империй и надвигающегося краха старого мира вообще. Все это придает произведению мощь комической эпопеи. В романе звучит сотрясающий смех низов, который сопровождает крушение этого мира.
Социальные верхи предстают в произведении во всем блеске напыщенности и фальши. В облике армии принуждения, штатской и одетой в мундиры, ощущается не только тупая свирепая сила, но и деградация, слабость, симптомы неизлечимой болезни. Перед читателем проходят образы выживших из ума генералов, солдафонов-офицеров, свирепых судей и следователей, безбожных и спившихся пасторов и т. д. Многие образы романа вырастают в законченные социально-психологические типы — поручик Дуб, кадет Биглер, генерал «дохлятина» и другие. С этими охранителями режима автор и сводит солдатские массы.
Особую силу роману Гашека придает гениально найденный образ главного героя, над загадкой которого вот уже несколько десятилетий бьются литературоведы и критики, пытаясь схватить его суть в емких словесных формулах. Но он неизменно ускользает от однозначных определений. И ускользает не только потому, что любой художественный образ богаче определений. В случае со Швейком есть еще свои, самостоятельные причины. Швейк совершенно особый тип, а роман Гашека — особое произведение. В нем не совсем обычная роль отведена и читателю. При чтении этого романа восприятие не ограничивается привычным сопереживанием и соразмышлением. Читатель втянут еще в один увлекательный процесс. Он то и дело гадает и не может до конца угадать, где кончается наивность героя и начинается притворство, где усердие (и есть ли оно?) и где глумление под видом усердия.
В самом деле, слабоумен Швейк, как определила однажды медицинская комиссия, или прикидывается таким? Ведь говорит же один из героев романа, что «если тебя хоть раз признали слабоумным, то от этого тебе будет польза уже на всю жизнь»[18]. «Поучение» на эту тему вообще не раз повторяется в романе.
Вот Швейк в день объявления войны и мобилизации появляется на улицах Праги, выкрикивая воинственные лозунги и здравицы в честь императора, но появляется он в инвалидной коляске и потрясая костылями. Что это, необыкновенная наивность и доверчивость слабоумного или желание поиздеваться и провокация, которую с удовольствием поддерживает хохотом и дерзкими комментариями набежавшая публика?
Швейк услужливо добывает пса для офицера, у которого служит в денщиках, но потом оказывается, что пес украден и принадлежит полковнику, непосредственному начальнику офицера. Из романа ясно, что Швейк даже представлял себе возможные последствия. Но после катастрофы, постигшей Лукаша, он признается, что очень уж хотел ему услужить. Глупость это или намеренная медвежья услуга?
Швейк надевает на себя русскую военную форму, оставленную на берегу реки беглым русским пленным, который решил помыться. И опять возникает вопрос, то ли герой действительно по простодушию хотел примерить чужое обмундирование, то ли помог русскому переодеться в чужой мундир и скрыться. Сам Швейк в русском обмундировании попадает в австрийский плен. И опять-таки, смешное это стечение обстоятельств или попытка увильнуть от фронта? Придурковат Швейк и влипает в одну историю за другой от избытка непоседливости или намеренно валяет дурака, с радостью внося свою лепту в усугубление сумятицы?
В образе Швейка воплощен особый тип поведения, который в том и состоит, чтобы сбивать с толку относительно своего поведения. При этом автор романа часто ставит и читателя в такое положение, когда ему не дается окончательного ответа. Создавая образ Швейка, Гашек во многом шел от поэтики розыгрыша, разыгрывания, плутовской мистификации С этим связаны и особенности повествования в романе. Автор часто прибегает, например, к художественному приему, основанному на том, что и в жизни подчас бывает трудно отличить умышленно подстроенную ситуацию от возникшей случайно, в результате неожиданного стечения обстоятельств. Казалось бы, самоочевидное объяснение происходящего заменяется или сопровождается другой версией, хотя и возможной при редком и необычном стечении обстоятельств, но оставляющей сильное подозрение. Автор как бы испытывает догадливость читателя, в то же время зачастую не подтверждая полностью его догадок и лукаво оставляя его в некотором неведении. В систему мотивировок поведения Швейка то и дело вводится элемент озорной двусмысленности. Объяснение дается таким образом, что оно не внушает полного доверия, а наоборот, вызывает подозрение и т. д. Швейк немножко водит за нос и читателя.
