Геннадий Емельянов - В огороде баня
— В каком смысле?
— А пьет.
— И сильно?
— Всяко, — неопределенно ответил дед Паклин. — Всяко пьет. Голосовать пойдешь? А, ты же городской, тебе голосовать не надо. Все забываю. То одному иттить неохота. На обратной дороге загляну, совет один дам тебе.
— Буду ждать, Нил Васильевич.
Нил Васильевич домой возвращался часа через два, когда солнце пекло уже во всю силу. Дед сам открыл калитку, сел на зеленую скамейку в тени дома и слабо позвал:
— Есть кто живой?
Павел Иванович лежал на раскладушке в сенях и читал стихи Иосифа Уткина.
— Я здесь!
— Садись-ка рядком, поговорим ладком. — Дед дышал неровно, в груди его хрипело и клохтало. — Вот ты баню рубить собрался, а черта у тебя есть? Без черты, совсем нельзя.
Павел Иванович сходил в летнюю кухню и достал с полочки железку, которую сунул ему прораб Гулькин при весьма драматических обстоятельствах, и в протянутой руке принес ее деду Паклину. Тот взял железку, покатал на ладони, будто горячую, и положил на скамейку рядом с собой. Железка как железка, она напоминала вилку, имеющую с двух концов по два загнутых зуба — с одного покрупнее, с другого — помельче.
— У меня черта лучше. Мою чуть чего возьмешь.
— Спасибо, — Павел Иванович не имел решительно никакого представления, для чего предназначен этот нехитрый инструмент — черта, но выпытывать у деда Паклина про то не решился, подумав: «Настанет момент, спросим».
Нил Васильевич сцепил на животе черные руки пальцами, похожими на корневища, приосанился и повел речь о первых выборах зимой одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года.
— Я тогда был уполномоченным кредитного товарищества, и поручили мне возить урну по дальним заимкам. Рысак был — огонь. Только, значит, ветер в ушах: и-и-и! — да снег лохмотьями из-под копыт. Знатко было. Да и я тогда в самом соку ишшо, в жилочках кровь наигрывала. — Дед постучал себя по карманам, собираясь закурить. Павел Иванович протянул ему свою пачку, но Нил Васильевич отказался взять сигарету.
— Крепости в них почти что и нет, сосешь, как мокрый сучок. Я вот махры лучше, эту зыбанешь, так окалина с заду сыпется. Махры прикупил по дороге — и дешево, и сердито. Счас что? Сунул бумажку, пошел. Ни музыки, ни благолепия никакого. Сидят тама, зевают. Раньше, бывало, факела зажигали. И-и-и-и!
Павел Иванович уже заметил, что поначалу, для завязки, так сказать, Нил Васильевич говорил последовательно и логично, потом же вдруг, то ли из полного пренебрежения к собеседнику, то ли по лености или старости, начинал изъясняться прерывисто. Было такое впечатление, что у одной или нескольких шестеренок в голове деда не хватало зубьев, и шестеренки эти начинали проворачиваться с неприличной поспешностью или же наоборот — их заедало и вертелись они с натугой.
— Почто, мол, старухи нет твоей? Я за старуху свою не ответчик. — Дед повернулся к Павлу Ивановичу и ожег его странными своими глазами. На донышке глаз робко пробивалась голубизна, будто на дне колодца, едва различимые сквозь серую тяжесть воды, лежали вразброс осколки голубого стекла.
— Моя черта лучше, мою и возьмешь. Лес где валить будете?
— Не знаю, Евлампий знает.
— Ничего он не знает, твой Евлампий! На Черной речке надо валить.
— Я ему скажу про Черную речку.
— Скажи. Мой сарай видишь? — Паклин от плеча повел кривыми пальцами направо, где маячила загороженная соснами крыша его дома. — Тама у меня сарай есть, сам рубил. Бревна от реки таскал, два бревешка свяжу, понимаешь, и утром по росе, когда трава склизкая, и попер. Тогда моложе был…
— Там же сплав, там лес, Нил Васильевич, государственный.
— Конечно, государственный, от казны лес-то.
— Значит, воровать советуете?
— Почто, поди, воровать-то? Его, лесу, по берегам видимо-невидимо валяется, все одно сгниет. Здесь все берут, только клейма спиливают, чтобы, значит, инспектор не придрался.
— Я на это не могу пойти, Нил Васильевич.
— Ну, и дурак. Я ить от добра советую.
— Понимаю.
— Ни шиша ты не понимаешь. Но поймешь. Тогда про мой совет вспомнишь. Вот так. Отставной полковник Толоконников также моего совета не послушался и пятый год дом колотит. Видел его дом? Он возле станции?
— Не обратил внимания. Мне уже про тот дом говорили, надо будет заглянуть при случае.
— Тоже все по-честному хочет, полковник. В магазине материалы покупает, да в кооперации когда выписывает, квитанции отдельно складывает — для ревизоров. Добрый капитал ухлопает человек. А зачем? Где можно за поллитровку дело спроворить, он, глядишь, сотню выкладывает. Седой уже весь, а рассудок как у дитя малого, тьфу ты, прости господи! И ты такой же — хочешь, чтобы овцы целые были и волки сытые. Взялся строиться — крутись, смекай, приглядывайся. Да. — Дед приставил ладонь ко лбу козырьком, загораживаясь о солнца: какое-то движение на улице привлекло его внимание. Павел Иванович заторопился:
— Вы ведь здесь давно, Нил Васильевич?..
Дед опустился на скамейку, не отнимая руки от лба:
— Сказано — всю жисть.
— Вы, наверно, слышали про атамана Сыча?
— Кого?
— Про атамана Сыча, говорю?
— Много их тут было, атаманов… Филька Кривой, Семка Брюхин, Варлаам Гнедой, Матвей Криворукий, Сафьян Хмельной, Гурьян Свинцова Глотка. Этот расстрига, из попов был.
— Кто?
— Гурьян Свинцова Глотка. Бывало, как запоет, стекла в избах ноют. Сам его видел, к отцу моему заворачивал когда, мироед проклятый.
— А Сыч?
— Может, и Сыч был какой-нибудь…
— Слышно, он клад закопал?
— Может, и зарыл… На что они сдались тебе, атаманы?
— Интересуюсь.
— Другим чем интересуйся. Ну, пошел я однакова. Бывай.
— До свиданья, Нил Васильевич.
Глава четвертая
Как трелюют лес?
И что такое трелевка леса?
На эти два вопроса Павлу Ивановичу Зимину обещал дать исчерпывающий ответ Евлампий Синельников, имеющий понятие обо всем на свете.
— Мне мозгу не запудришь! — сказал Евлампий. — Я лесу за свой век стрелевал мильён кубов или больше. Дворец спорта можно отгрохать какой хочешь высоты. Мы это запросто.
Павел Иванович рано поутру нашел Евлампия в школьной мастерской, тот сидел на засаленной лавочке, прислонив голову к тискам, с закрытыми глазами, бледный, как пассажир корабля, испытывающий приступ морской болезни, Евлампий поздоровался скупо, голову с тисков не убрал, он обращался с ней осторожно, будто внутри ее, под редеющими волосами, было стекло или другой материал, не терпящий грубого обращения. Оставалось на лбу Евлампия вывести черной тушью предупредительную надпись: «Осторожно, не кантовать!»
Павел Иванович догадался, в чем дело, и произнес как можно равнодушней:
— В столовую пиво привезли. И очереди нет.
В глазах Евлампия появился некоторый интерес к жизни, но вздохнул он с печалью.
Павел Иванович снова был на высоте:
— У меня деньги есть.
Евлампий плелся в столовую шаткой походкой, держась рукой за сердце.
Пиво, действительно, только что привезли, и у буфета лишь намечалось некоторое шевеленье, мужики лишь подтягивались к столовой. Павел Иванович прикинул, что через полчаса здесь будет натуральная давка и собирался уже было взять сразу десять бутылок, чтобы не занимать очередь во второй раз, но Евлампий, морщась, показал растопыренную ладонь: пять, больше не надо, и, попросив взаймы два рубля, протиснулся за фанерную дверь, загороженную бочками, пробыл он там недолго, вернулся слегка зарумяненный и с игривостью во взоре.
За столиком в углу, возле большого окна, Евлампий без передыху, через горлышко, подрагивая острым кадыком, выдул бутылку пива, сделал передых, утер рукавом губы и блаженно улыбнулся, оглаживая впалый живот:
— Вот теперь и ладненько! Спасибо, Павел Иванович, выручил ты меня. За город говорить не берусь, а в деревне жить трудно.
— Почему?
— Вот вчерась, например, ужинаю. Да. Шуряка черт несет: «Забыл разве, Евлампий, что у твоей единоутробной сестры Антониды день рождения? Ждали тебя, значит, ждали, а тебя, значит, нет и нет. Собирайся, пошли!». Разве откажешься?
— Неудобно.
— Вот оно и есть — неудобно! И питье это, — Евлампий указал пальцем на бутылки, — мне не в масть: голова болит, сердце давит. И не откажешься!
— Не откажешься, верно.
— Вот то-то оно и есть. Знакомых много. Все знакомые. Сегодня день рождения, на завтра дом рубить позовут. Опять не откажешься?
— Не откажешься.
— Послезавтра сосед свинью заколол, опять Евлампий подсоби. Ну, а коли подсобил, пить заставят. Ить заставят?
— Заставят.
— Не отвертишься?
— Бесполезно.
— И я о том же — бесполезно! Дачники еще: тому то, тому это…
