Владимир Елистратов - Рассказы
— Во-во… Обществознание. А эти, — он кивнул в сторону Леночки, — куроеды… ни-че-гошеньки не делают. Вот вы сейчас по родной речи что читаете? А? Конкретно?
— «Банзая» прошли, — ответила Леночка, макая правую ногу в кетчуп. Куриную, конечно, не свою.
— Какого ещё «Банзая»?! — ужаснулась мама Тася.
— Ну, этого, эколога из МЧС. Дроздова этого зеленого. «Я убью тебя, лодочник». Который кроликов коллекционировал.
— Господи! — перекрестилась теща.
— Дедушку Мазая. Мы его Банзаем для ржачки назвали.
— Варварство какое! — сказала мама Тася.
— У него были зайцы, а не кролики, — сказал папа Вася.
— Забей три раза, — зевнула Леночка, макая в кетчуп сразу две куриные ноги. — Зайцы, кролики… Кстати, вы мне обещали кролика купить. Вислоухого. А сами…
— Щас! — возмутился папа Вася. — Попугая с тебя хватит.
Попугай у Штукиных — большой, белый, по кличке Бен Ладен. Говорящий. Правда, говорит всего одно слово. Извините — «насрать». По любому поводу. Это его ещё покойный дедушка научил. Бен Ладен один раз прихватил Васю за палец. Довольно сильно, когда тот клетку чистил. И Вася за это дал ему в глаз. Буквально. Честно: я единственный раз в жизни видел белого попугая с синим бланшем, орущего на весь дом: «Насрать!» Впечатляющее зрелище. С тех пор они не дружат.
Леночка сделала вид, что обиделась.
— Ну, прошли вы этого «Банзая»… то есть «Мазая» — дальше что будете проходить? — не унимался папа Вася.
— Нам задали этого… как его… — Леночка вознесла свои аквамариновые глаза к люстре. — Блин! Забыла…
— Вот! — уличил Леночку папа. — Вот так мы учимся! Смотри, дядя Вова, как они учатся!..
— Автор-то хоть кто? — спросила теща. — Лермонтов? Пушкин?
— Нет. Длинный какой-то. Забыла.
— Грибоедов?
— Нет, этого нарика мы в следующем году будем проходить.
— Что такое «нарик»? — не понял я.
— Наркоман.
— А почему Грибоедов наркоман?
— Ну, по типу грибы ест.
— Кошмар!
Это опять теща.
— Как же эта книжка называется? — мучилась Леночка. — То ли «Карлик»… То ли… Не помню. Дайте человеку поесть спокойно.
— Может, «Мужичок с ноготок»? — встрял я.
— Это который лес воровал? «В лесу раздавался кларнет тракториста»? Нет. Этого пигмея-дровосека мы уже прошли… А может и не «Карлик». Может, «Каратышка». Не помню я!
Все перестали есть и молча посмотрели на чавкающую от обеих куриц Леночку.
— Не чавкай, — сказал папа. И добавил подозрительно: — Что-то не помню я никаких карликов в русской литературе. Он что, маленького роста?
— Типа того.
Все ещё немного помолчали под Леночкино уютно-равномерное чавканье.
— По-моему, — сказала Серафима Сергеевна, — Мцыри был маленького роста.
— «И слаб и гибок, как тростник», — процитировал я единственное, что помнил.
— Не-а. Этого джигита-неудачника мы уже тоже прошли. Мне не понравилось. Банзай и то лучше.
— Почему не понравилось? — спросила мама Тася.
— Да ну… Убежал. По лесу шлялся, как бомж. Кису ни за что замочил. Чем ему киса-то помешала?
— Не киса, а леопард, — поправила бабушка. — Кажется…
— Барс, — поправил я бабушку.
— А что, барс — не киса? — возразила Леночка.
Все ещё помолчали. Барс — киса. Всё верно. Что тут возразишь?
— Салат тоже ешь, а то запрёт, — сказал папа Вася.
— Не бэ, не запрет. И вообще, все там, в этой литературе, как-то по-кривому. Банзай права кроликов защищает, а этот бомж-романтик бедных кисок мочит. Нелогично. И вообще вы мне обещали кису купить, а сами…
— Получишь все пятерки в году, хомячка тебе купим, — сказал папа. — Или черепаху.
Леночка глубоко вздохнула. У неё в году получались все тройки и одна четвёрка — по физкультуре.
— А «Незнайка» в школьную программу не входит? — спросила мама. — Он вроде — коротышка?
— Хорошо бы — входил, — улыбнулась Леночка. — Он прикольный. Нет, Незнайка не входит.
Мы все глубоко вздохнули. Что же это за карлик такой?
— Слушай, Ленок, ну, что-нибудь ещё ты про этого карлика помнишь? — продолжил расследование папа.
— Нам литерючка отрывок зачитывала. Помню, он всё время замуж просился.
— Кто?
— Карлик.
— Так он — это… она, что ли?
— Почему?
— Замуж тети выходят, — слегка покраснев, пояснила теща. — А дяди — женятся.
— Я в курсе, — делово ответила Леночка. — Может, это и она была. Я не помню. Я в это время с Федькой Злюкиным под партой щипалась: кто кого перещипает на десять рублей.
— О Господи!
Это опять теща.
— Кто же кого перещипал? — иронично спросил папа.
— Я, — решительно ответила Леночка. — Я знаю, за что надо мальчиков щипать.
Все испуганно переглянулись, но промолчали.
— Она все, помню, говорила… — продолжала Леночка.
— Кто это — «говорила»?
— Карлик. Полурослик этот. Она говорила: Я в школу не пойду, я хочу замуж.
Пауза.
— Знаешь что, — решительно сказал папа Вася, — тащи сюда этого карлика. Коротышку этого, полурослика. Гермафродита-недоучку. Мутанта-трансвестита… Тащи. У тебя книга-то есть?
— Есть.
— Вот и тащи.
Леночка не торопясь, догрызла левую куриную ногу, вытерла щеки, нос, локти и уши салфеткой и пошла в детскую. Через полминуты она пришла обратно с книгой. Книгу перехватила Серафима Сергеевна. Она торжественно надела очки и громко прочитала:
— Денис Иванович Фонвизин. «Недоросль».
— М-да, — сказал папа Вася. — Вот тебе и «Не хочу учиться, а хочу жениться».
Все внимательно смотрели в свои тарелки.
У меня в голове вертелось что-то на манер садистских стишков: «Маленький карлик замуж хотел…»
Дальше стишок не сочинялся. Квартальный финансовый отчет — тоже.
Шуба от Сократа
Один профессор Московского университета (Царство ему Небесное, хороший был человек: поставил мне пятерку по античной литературе) всю жизнь преподавал древнегреческий язык. А в Грецию попал только в старости. Приехал профессор в Афины, вышел на Синтагму (это по-тамошнему Площадь Конституции) и давай с греками говорить по-древнегречески: как, дескать, живете? а помните, мол, как там у вашего Гомера в «Илиаде»?.. и т. п.
Он, конечно, смутно догадывался, что за две с половиной тысячи лет кое-что в Греции изменилось, но не ожидал, что настолько. И был, кстати, прав. Честно говоря, мало что изменилось в Греции за две с половиной тысячи лет.
И всё же. Вообразите для сравнения: подходит к вам на Тверском бульваре этакий шотландец в клетчатой миди и вежливо говорит: «Сори. Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начати старыми словесы трудных повестий о пълку Игореве, Игоря Святъславлича! О’кей?»
Что вы ему ответите? «Йес, паки и паки…»? Или: «Ибо понеже житие мое…»? Ни черта вы ему путного не ответите. Греки профессору тоже ничего не ответили. Пожали плечами и пошли лопать свои цацики.
Так вот «житие мое», пса смердящего, сложилось так, что я древнегреческий язык всё-таки учил. Немного, но — учил. И диалоги Платона читал, и этого… как его… Плутарха, и Аристотеля, и Гомера проходил и всяких там Софоклов… Даже кое-что затвердил из греческого. «Какос», например, как сейчас помню, значит плохой. А «калос» — наоборот — хороший. Ну и так далее.
Это было в университете.
А потом, во времена тотального перестроечного какоса, в подпольном видеопрокате пошла «Греческая смоковница». Помните? Фильм вообще-то — наикакосейший. Если честно, я саму эту Дуньку со всеми её (сомнительного, кстати, качества) архитектурными излишествами как-то и не разглядел, настолько был увлечен пейзажами: небом, морем, скалами. Всё хотелось этой наглой голяшке крикнуть: «Брысь, шалава, не загораживай мне своим распутным сидалищем божественного заката на мысе Сунион!»
А потом ещё, помню, посмотрел «Царя Эдипа» Пазолини. Боже ж ты мой! Вот она — Греция! Прекрасная, рыжевато-красная каменистая степь под васильковым, звенящим от зноя небом. А по степи носится невидимый, но очень решительный Эдип со своим комплексом. Хочу в Грецию.
Да, Эдип Эдипом, но в Афины мы с супругой впервые поехали совсем недавно. За шубой. Ей, разумеется, а не мне. Я не граф и не пахан, шуб не ношу. Я ношу китайские хунвейбинские пуховики и турецкие комиссарские кожанки. Но про Турцию с Китаем как-нибудь потом. Дам надо вперёд пропускать.
Я очень люблю Афины. Несмотря на то, что Афины — это гигантская сковородка, на которой всё лето жарят что-то типа старых покрышек. На солярке. Афины находятся в низине. Края низины — горы Эгалеос и Гимет. Очень красивые, настоящие греческие горы, особенно если смотреть на них со снижающего самолета, а не из сковородочного сизовато-голубого смога.
В июле-августе в Афинах дышится так, как будто взатяжку куришь «Беломор» в стоградусной сауне.
Если подниматься куда-нибудь вверх, к небу (а в Греции, если идешь вверх, хоть по лестнице из полуподвального сортира, — всё равно идешь к небу), например, если подниматься к Акрополю или шагать по узеньким улочкам Плаки, жара такая же, только уже без «Беломора».
