Дмитрий Быков - Статьи из газеты «Труд»
Смотрите, что получается: не только у России, но и у всего мира, увы, нет на ближайшее время надежных ценност-ных ориентиров. Это касается не только нас, но и Штатов, и Европы в целом, и третьего мира — после крушения СССР резко изменилась не только политическая, но и идеологическая карта мира. Оппозиция «коммунизм — антикоммунизм» снялась, но широко объявленный конец истории не состоялся: оказалось, что у цивилизации есть намного более страшные враги, чем сдвигавшаяся в сторону Запада, почти ручная советская геронтократия.
Опираться в борьбе с этими врагами не на что — традиционные буржуазно-либеральные ценности не срабатывают. Нужно искать новые фундаменты, без которых ни одна, даже самая прагматичная держава не выстоит; нужно искать новых союзников, потому что старые блоки остались в ХХ веке. Россия ненавязчиво, но настойчиво предлагает Европе и прочему миру свою военную мифологию: тогда мы были едины против варварства, сегодня можем объединиться против новых вызовов. В эту новую коалицию исторически обязаны войти Франция, Англия, Америка, но не закрыт в нее путь и Германии — как-никак тоже участница войны. Гитлеры, как мы помним, приходят и уходят, а народ остается. С этой мыслью Сталина не поспорит даже убежденный антисталинист. Россия сегодня в преимущественном положении именно потому, что выступает в своей традиционной роли поставщика не только сырья (тут у нас много конкурентов), но и концептуальных идей.
Именно у нас первыми научились использовать Победу как решающий аргумент в любой полемике, как оправдание любых зверств сталинского режима и любых перекосов нынешнего; сегодня Победа может стать основой интернационального союза, зерном новой западной идеологии — обновленного либерализма на словах, сугубого прагматизма на деле. Радоваться ли этому? Не знаю, но знаю, что за идеологические концепты, освященные кровью миллионов, Запад ухватится с охотой. А для России, думаю, благом сегодня является любое усиление интеграции в прочий мир — не столько для укрепления внешних позиций, сколько для коррекции внутренних художеств.
№ 83, 13 мая 2010 года
Невозвращение блудного сына
Британский пенсионер Джек Харрис семь лет собирал пазл из 5000 кусочков.
У него получилась картина Джеймса Тиссо «Возвращение блудного сына». Когда пазл был практически завершен, обнаружилось, что последнего куска не хватает — в процессе сборки куда-то делся.
Эта затея для Харриса много значила. Ему 86, однажды он за столом похвастался, что собрать пазл ему — раз плюнуть. Тогда его невестка Ева подарила ему «Возвращение блудного сына» в натуральную, кстати, величину — где-то метр на полтора, — и он взялся за дело. Сначала ему активно помогала его жена Дорис. В 2004 году она умерла, и он уже не мог бросить работу, начатую вместе, — это было бы оскорблением памяти. И вот собрал.
И убедился, что не хватает центрального куска. Вообще-то у Харриса две собаки, съесть кусочек могли они. А может, прислуга выбросила. В любом случае главная тайна мира не будет теперь разгадана, блудный сын не вернется к отцу — квадратик исчез, и остальные 4.999 без него ничего не стоят.
Общеизвестно: всякий человек, слишком долго занятый каким-нибудь делом, хотя бы и самым пустяковым, начинает думать, что от него зависят судьбы мира. Да что там: большинство игроманов вам подтвердят, что не просто так часами просиживают у «одноруких бандитов» и уже не ради денег выжидают заветной комбинации в покере. Масса людей бескорыстно вертят кубик Рубика.
Другой британец, Грэм Паркер, собирал его 26 лет и наконец собрал, и очень может быть, что именно это спасло мир от многократно предсказанного апокалипсиса. Человек, собирающий пазл, свято убежден, что с помощью этого занятия гармонизирует собственную семью, страну или мир; что, собравшись вместе, таинственные кусочки приблизят его к разгадке тайны мироздания, потому что, положа руку на сердце, эту тайну все мы чувствуем, только ухватить никак не можем.
Мир был бы почти совершенен, но в нем есть роковой изъян, крошечный конструктивный недочет, cтоит его выправить — и все устроится, и агнцы возлягут с волками. Напомню, кстати, что Тиссо писал эту картину в 1882 году, когда отравилась измученная туберкулезом Кэтлин Ньютон, его любовница и натурщица. Эта картина — легенда о блудном сыне в современном антураже, не просто реквием возлюбленной, но еще и мечта о возвращении к всеобщему, всепрощающему отцу.
В общем, чрезвычайно значимое произведение. Так что можно понять Харриса, немедленно написавшего в фирму-производитель, Falcon Games Ltd, выпускающую пазлы: «Срочно пришлите еще один экземпляр „Блудного сына“, а то у меня некомплект!» И что бы вы думали? Они больше этого пазла не производят, так что и взять роковой кусок негде.
И мир останется не спасенным — в самом его центре зияет роковая неполнота размером с пенсовую монету. Вообще-то сейчас много всего происходит: шахтеры бунтуют, Ходорковский голодает, на Януковича, смиренно склонившего голову, венок падает…
Но мне история Джека Харриса кажется главным и уж точно самым символичным событием года. C ним наглядно, почти демонстративно случилось то, к чему каждый из нас приходит по ходу жизни: пазл собран, а последнего куска нет. И миру по-прежнему не хватает чего-то одного, крошечного, самого необходимого — до полного совершенства.
№ 88, 20 мая 2010 года
Кара Канн
Дмитрий Быков рассуждает о Каннском фестивале.
Речь пойдет не о знаменитой защите Каро-Канн (черные играют с6), а о трагическом противоречии, в которое уперся не только Каннский фестиваль, но и все мировое кино. ХХ век — а по существу, и все прошедшее тысячелетие — прошел под знаком дьявольской ловушки: человечеству навязывается выбор из двух вещей, которые в действительности друг без друга невозможны.
Противопоставление взаимообусловленного — главный двигатель истории, зашедшей в тупик: свобода или порядок? Демократия или закон? Элитарное или массовое? Расслоение искусства на серьезное (условно артхаусное) и развлекательное (условно кассовое) привело к вырождению обеих ветвей, к появлению кинематографа, который нельзя смотреть без мучительного насилия над собой. В России это заметней, у нас вообще все как-то выпячивается, — но и в мире уже понимают, что авторский кинематограф без увлекательности и высоких бюджетов обречен, а массовый-кассовый все больше напоминает динозавра с гигантскими лапами и во-от такусеньким мозгом.
Я никогда не был на Каннском фестивале, нас и тут неплохо кормят, а потому художественная сомнительность его последних открытий и фаворитов для меня ничем не компенсирована. Обычно-то журналисты ездят в Канны не только за шедеврами, но за атмосферой споров, ставок, сшибок, за лихорадкой местного кинорынка — мне остается чистое кино, и оно меня радует мало. Фильмов из последнего конкурса я пока не видел, но что-то за последние пять лет не помню картины, которая бы получила в Каннах серьезный приз и стала для меня потрясением.
Лучше других «Белая лента» Ханеке, но и она, прямо скажем, не «Скрытое». Можно спорить о том, насколько хорош Вирасетакун, но отчего-то я сомневаюсь, что «Дядюшка Бунми» станет вехой в биографии большинства зрителей. Критики сходятся на том, что это кино для немногих счастливцев. Мне же представляется — хоть я и отдаю себе отчет в консервативности этого взгляда, — что кинематограф не может быть немассовым, что это искусство по природе своей, по самой силе воздействия огромной движущейся картинки, по синтетичности и разнообразию средств, к которым оно прибегает, никак не может замыкаться в элитарности.
Как сказал однажды Евгений Марголит, кино может быть либо церковью, либо ничем. Есть, разумеется, камерный кинематограф, не рассчитанный на гигантские залы, но специфика кино как искусства как раз в том, что самоцельная, априорная камерность ему противопоказана. В России часто сталкиваешься с ситуацией, когда картину видит меньше народу, чем поучаствовало в ее создании.
«Кино не для всех» — привычное жанровое обозначение, но применительно к кинематографу оно особенно режет слух. Книга не для всех — вещь естественная, общение с текстом вообще интимно; даже сложная музыка для немногочисленных ценителей — норма. Но кино не для всех — оксюморон: попытка интеллектуалов замкнуться в своей касте, отдав Голливуду на откуп массовые аудитории, приводит к обоюдному вырождению.
Мы наблюдаем волну сюжетно слабых, недодуманных, нелогичных блокбастеров — и анемичных, невнятных, философствующих на пустом месте артхаусных лент; фестивальное кино вырождается быстрее, чем массовое, поскольку в массовом это вырождение не так заметно. Условно говоря, наше кино разделилось на «Черную молнию» и «Сказку про темноту»: нельзя смотреть ни то ни другое.
