Джером Джером - Веселые картинки
Таким образом, лето и зима превосходно прошли для почтенного Билли, а затем как будто бы этого захотела сама судьба, он заболел как раз в середине лондонского сезона, когда со всех сторон неслись приглашения на балы и обеды, завтраки и приемы, когда игры в мяч и модный крокет были в полном ходу. Несчастной случайностью было и то, что моды этого сезона шли к достопочтенной мистрисс Билли, как ни одни моды не шли к ней целые годы. Ранней весной она и Билли усердно работали, сочиняя костюмы, которые должны были наделать шуму во всем аристократическом Лондоне. Костюмы и шляпки, каждая вещь, — произведение искусства, стояли на своих местах, ожидая своей работы. Но почтенная мистрисс Билли в первый раз в жизни перестала интересоваться такими вещами. Их друзья были искренно удивлены, потому что общество было родной стихией мистрисс Билли и в нем она была интересна и забавна, но, как сказала лэди Гавер «не было ни малейшей нужды, чтобы его жена сделалась отшельницей. Ее удаление от света не принесет ему никакой пользы и покажется довольно странным». Согласно с этим мистрисс Дрейтон, для которой «странное поведение» казалось преступлением, а голос леди Гавер — голосом долга, принесла в жертву свои наклонности в алтарь общественной службы, туго затянула свое новое платье над своим болящим сердцем, и пустилась в общество.
Но в этот сезон госпожа Дрейтон не достигла тех успехов, каких она достигала раньше. Ее пустой разговор сделался настолько пустым, что даже модная публика нашла его неудовлетворительным. Ее знаменитый смех звучал как-то механически, она улыбалась над мудростью герцогов и мрачно смотрела, выслушивая остроумные истории миллионеров. Общество назвало ее хорошей женою, но объявило, что она не умеет держать себя в обществе и ограничивалось оставлением у них своих визитных карточек. За это мистрисс Дрейтон была очень благодарна, потому что Билли становился все слабее и слабее. В мире теней, в котором она двигалась, он для нее был единственной настоящей вещью. Она приносила очень мало практической пользы, но ее утешала мысль, что она помогает, поддерживает его. Что касается самого Билли, то это его беспокоило.
— Я хотел бы, чтобы вы побольше выходили, — говорил он. — Я начинаю чувствовать, что я ужасное эгоистичное животное, так как держу вас чуть не на привязи в этом печальном домике. Кроме того, — прибавлял он, — общество почувствует ваше сочувствие, и на меня будут сердиться за то, что вас в нем нет.
В тех случаях, где дело касалось его жены, знание света очень мало помогало Билли. Ему казалось, что общество страшно нуждается в мистрисс Дрейтон и будет неутешно там, где ее нет.
— Я предпочла бы побыть с вами, мой дорогой, отвечала она. — Я не хочу выходить одна, вы должны поправиться и брать меня с собой.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды вечером, когда она сидела одна, женщина, ухаживавшая за больным, тихо вошла к ней, заперла за собою дверь и подошла к ней.
— Я бы хотела, чтобы вы сегодня вечером куда-нибудь пошли, мадам, на час или на два. Я думаю, что это доставило бы удовольствие барину. Его очень мучит, что вы не выходите. Как раз теперь (женщина с минуту помолчала), — как раз теперь я хотела бы, чтобы он был совершенно спокоен.
— Разве ему хуже?
— Но, мадам, ему не лучше. Я думаю, я думаю… что мы должны повеселить его.
Почтенная мистрисс Дрейтон встала и, пройдя к окну, постояла с минуту, смотря на улицу.
— Но куда же я пойду! — сказала она наконец с улыбкой к женщине, — я никуда не приглашена!
— Не можете ли вы сказать, что вы приглашены? — сказала женщина. — Ведь теперь только семь часов. Скажите, что вы отправляетесь на званый обед; в таком случае вы можете возвратиться рано. Подите, оденьтесь и придите проститься с ним. А затем, войдите в комнату часов в 11, как будто бы вы только что возвратились.
— Вы думаете, что мне следует так сделать?
— Кажется, так будет лучше, мадам. Я бы хотела, чтобы вы это попробовали.
Мистрисс Дрейтон подошла к двери и сказала:
— У него такой острый слух, он будет прислушиваться к тому, как откроют дверь и как подъедет карета.
— Уж об этом я позабочусь, — сказала женщина. Я прикажу подать карету без десяти минут восемь, тогда вы можете доехать до угла улицы, выйти и пройти назад пешком. Я вас сама впущу.
— А как же возвратиться? — сказала она.
— Вы должны выйти из дому за несколько минут до одиннадцати, и карета вновь подождет вас около угла. Предоставьте все это мне.
Спустя полчаса, госпожа Дрейтон вошла в комнату больного в блестящем вечернем платье и бриллиантах. К счастью было не очень светло, так как в противном случае Билли мог возыметь сомнения относительно эффекта, который его жена должна была произвести, так как ее лицо было не совсем годно для званого обеда.
— Моя сиделка сказала, что вы идете сегодня вечером к Гривилям. Я очень рад. Я ужасно беспокоился относительно вас. Нужно же мне было улечься здесь как раз во время сезона.
Он взял ее за руки и посмотрел на нее.
— Как вы красивы, моя дорогая! — сказал он. — Уж ругают же они меня за то, что я вас держу здесь в заключении, как принцессу в замке колдуна. Я никогда не решусь опять встретиться с ними!
Он засмеялся, и в его словах чувствовалось удовольствие.
— Я возвращусь рано, — сказала она, — мне так необходимо прийти назад и посмотреть, что тут делается. Если вы будете дурно вести себя, я более никогда не уйду.
Они поцеловались и разошлись. А в одиннадцать часов она возвратилась в его комнату и сказала ему:
— Что за великолепный вечер я провела! — и похвасталась немножко своим успехом.
Впоследствии, женщина, ухаживавшая за больным, сказала ей, что в этот вечер он был веселее, чем во всякий другой день, поэтому такая комедия разыгрывалась ежедневно. То она отправлялась на завтрак к Редферну, то на бал, на концерт, на прием, на обед. Прохожие останавливались, чтобы посмотреть на исхудавшую, с покрасневшими глазами женщину, одетую как на бал и выходящую как вор из своей собственной двери. Я услышал, как однажды говорили о ней в одном доме, куда я зашел.
— Я всегда думала, что у нее нет сердца, но по крайней мере я считала ее умницей, — говорила одна женщина. — Нечего было ожидать, что эта женщина будет любить своего мужа, но, по крайней мере, незачем выставлять на вид, что она и знать не хочет, что он присмерти.
Сославшись на свое отсутствие из города, я спросил в чем дело, и все рассказывали мне одно и то же. Один заметил, два или три раза, ее карету у дверей ее дома, другой видел, как она возвращалась домой, третий заметил, как она выходила, но я не мог согласовать эти факты с тем, что знал о ней, и потому отправился к ней на следующий день вечером. Она сама открыла мне дверь.
— Я видела вас из окна, — сказала она, — войдите, но не говорите ничего.
Я пошел за ней. Она заперла за собою дверь. Она была одета в великолепный костюм с бриллиантами в волосах, а я смотрел на нее как на воплощенный вопрос. Она горько рассмеялась.
— Предполагается, что сегодня ночью я в опере, — объяснила она мне. — Садитесь, если у вас есть минуты две свободные.
Я сказал, что пришел поговорить с ней. И в этой темной комнате, освещенной снаружи уличной лампой, она мне все объяснила. В конце своего рассказа она опустила голову на свои обнаженные руки, а я повернулся и некоторое время смотрел в окно.
— Я чувствую себя такой смешной, — сказала она, подходя ко мне, — я весь вечер сижу здесь, вот в таком наряде. Боюсь только, что я разыгрываю свою роль не совсем хорошо. Но, к счастью, этого достаточно для Билли. Я говорю ему самую отчаянную ложь о том, что мне сказали, что я сказала и как восхищались моим платьем. Что вы думаете об этом?
Я ответил, как друг.
— Я рада, что вы обо мне хорошего мнения, — сказала она. — Билли имеет такое же высокое мнение о вас. Вы услышите несколько странных историй, и рада, что вы знаете, в чем дело.
После этого я должен был оставить Лондон и прежде, чем я возвратился, Билли умер. Говорили, что ее пришлось пригласить с бала, и она попала как раз вовремя, чтобы прикоснуться к нему губами прежде, чем он похолодел.
Ее друзья оправдывали ее, говоря, что конец наступил слишком неожиданно.
Я посетил ее несколько позже и прежде, чем расстался с ней, намекнул на то, о чем говорили, и спросил ее, не лучше ли будет рассказать правду.
— Лучше было бы, если бы вы не Говорили, — ответила она.
— Но, — настаивал я, — они подумают…
Она меня прервала:
— Ну, стоит ли обращать внимание на то, что они подумают.
Это поразило меня, как удивительное чувство со стороны почтенной мистрисс Дрейтон, урожденной старшей мисс Ловелль.
За злую жену
Реджинальд Блек был такой типичный образец хорошо воспитанного плута, какого можно было встретить разве только между Пиккоделли Кругом и Гайд-Парком. С пороками без страстей, со здравым смыслом, не без ума, он не знал никаких затруднений в своей жизни, а удовольствия не доставляли ему никаких волнений. Его нравственность была ограничена доктором с одной стороны и судьей с другой. Внимательно стараясь не переступать законов ни того, ни другого, он в сорок лет был еще вполне здоров и успел к этому времени решить нелегкую задачу, собрав значительное состояние и избежав риска попасть на каторгу. Он и его жена Эдит (урожденная Эппинтол) были самая подходящая парочка, какую мог бы только желать встретить драматург, ищущий материала для драмы. Когда они стояли в своем подвенечном наряде перед алтарем, их можно было принять за символы сатиры и святого. Каждое прикосновение его к жене, которая была моложе его лет на двадцать и красива, как Рафаэлева Мадонна, казалось святотатством — и все-таки один раз в жизни мистер Блек сыграл роль настоящего джентльмена; между тем как госпожа Блек в этом же самом случае показала себя с очень дурной стороны, дурной даже для влюбленной женщины.
