Голамхосейн Саэди - Персидские юмористические и сатирические рассказы
Женщины, ранее сильные и цветущие, стали всячески уклоняться от радостей материнства.
Расстроенный всей этой страшной картиной, я однажды, набравшись храбрости, без стука вошёл в новооборудованную лабораторию профессора, занимавшегося изучением каких-то камней, растений и насекомых, собранных на острове.
— Господин профессор,— сказал я,— положение жителей острова весьма плачевно. Не исключена возможность, что вскоре на нем останемся в живых только мы с вами. Из гуманных соображений мы должны что-нибудь предпринять для спасения этих людей.
Профессор переменил очки и бросил на меня быстрый взгляд, напоминающий (не в обиду ему будь сказано) взгляд верблюда на подкову.
— То, что так расстраивает вас,— сказал профессор,— меня, наоборот, очень и очень радует. Выражая вам благодарность за гуманные и благородные чувства, вместе с тем не могу не заметить, что вы должны так же, как и я, радоваться прогрессу, достигнутому наукой. Дело в том, что вот уже несколько лет я обдумываю правильность открытого Дарвином закона о наследственности. По этому закону слабые и не приспособленные к жизни животные в борьбе за существование погибают и лишь сильные и приспособленные к жизни выживают. На протяжении длительного времени я не мог убедиться в правильности этого закона. Наоборот, я наблюдал, что, как правило, сильные умирают, а слабые остаются в живых. Я уже собрался было написать книгу, опровергающую теорию Дарвина, но вот мне крупно повезло: я попал на этот остров, и загадка разрешилась. Здесь я убедился в правильности учения Дарвина. По незыблемым законам науки и прогресса жители острова обречены на вымирание. Вы, интересующийся моими научными изысканиями так же, как и я сам, должны молить бога, чтобы он избавил наконец меня от многолетних сомнений и колебаний.
Одним словом, несмотря на то, что здоровые, весёлые и радостные лица жителей острова превратились в жёлтые, хмурые и болезненные, профессор с каждым днем все радостнее потирал руки, продолжая силой насаждать культуру и прогресс на этой несчастной земле.
Ни кровопийца Зохак[4], ни жестокий Шапур[5], ни греческие тираны более позднего времени не могли сравниться с нашим профессором своим могуществом и властью.
Итак, прошло три года со дня нашего злополучного появления на острове. По приказу профессора туземцы в ознаменование этого счастливого исторического дня устроили грандиозный праздник. Профессор занял подобающее ему место в центре террасы, украшенной цветами, пахучими растениями и восьмицветными флагами (выбранными профессором для острова Атлантиды). Я подобно Шамс-вазиру[6] встал позади него.
По намеченному плану председателю сената надлежало произнести вступительную речь, а затем после ответной речи профессора должен был начаться праздник. Но, сколько мы с профессором ни ждали, никто на праздник не явился. Мы были страшно огорчены и удивлены и не могли понять, что же могло помешать жителям острова в такой радостный и торжественный день выразить признательность и благодарность своему спасителю и учителю. Спустившись с террасы, мы сразу все поняли: туземцы валялись вокруг большого глиняного кувшина мертвецки пьяные и горланили свои старые песни, не подчиняющиеся грамматическим правилам.
Увидев эту ужасную картину, профессор рассвирепел и начал кричать:
— Где эти грязные свиньи, несмотря на мой категорический запрет, раздобыли ядовитое зелье?
Дрожа от негодования, профессор с трудом поднял огромный камень и, шатаясь под его тяжестью, принялся разбивать кувшин, ругая и понося на двух или трёх живых и мёртвых языках этих слепцов. Затем быстро направился к зданию общественного склада, являющегося, по его словам, красивейшим произведением искусства «золотого века» и лучшим образцом архитектуры новой Атлантиды.
Двери склада были раскрыты настежь, а специальный караул, охранявший его, присоединился к толпе, которая, потеряв над собой контроль, орала и буйствовала.
Склад оказался совершенно пустым. Профессор из-под очков бросил на меня многозначительный взгляд и по-латыни произнёс фразу. Смысл её на нашем языке был примерно следующим: «Ну и наломали мы дров!» или «Ну и кашу мы здесь заварили!»
Неожиданно в одном из тёмных углов склада наше внимание привлекли длинные ряды кувшинов. Сначала мы решили, что в них хранится провизия. Однако, подойдя ближе, мы увидели, что они полны той горькой жидкости, которую суфии называют «матерью всех пороков». Кувшины были заполнены водкой, вином, виски, коньяком и тому подобными напитками.
Профессор, написавший четырёхтомный трактат о вреде алкоголя и являвшийся ярым противником спиртных напитков, увидя эти толстопузые здоровенные сосуды, пришёл в неописуемую ярость. Схватив топор, он набросился на кувшины и в одно мгновение выпустил из них содержимое.
Затем, не удостоив пьяных туземцев даже взглядом, мы отправились к себе домой. Всю дорогу профессор продолжал ворчать и ругаться.
На следующий день ужасающие крики и шум разбудили нас ещё до восхода солнца. Мы выбежали из дома. Выяснилось, что жители, увидев разбитые кувшины, содержимое которых они готовили тайно от профессора и которое составляло их единственную радость и утешение, подняли мятеж и теперь требовали, чтобы мы немедленно покинули остров.
Как ни пытался профессор мудрыми словами, логическими доказательствами, историческими примерами, научными доводами и аргументами успокоить туземцев и втолковать этим глупцам, сбившимся с праведного пути, что они своими собственными руками обрубают сук, на котором сидят,— ничего не помогло. Их довод оказался сильнее: в нем содержалась прямая угроза в наш адрес. Надо сказать, что туземцы продемонстрировали такое глубокое понимание культуры и цивилизации, что это грозило нам избиением, пытками, а может быть, даже смертью.
Профессор, который всегда предпочитал соблюдать осторожность, не стал больше спорить. Выразив своё сожаление по поводу того, что эти безумцы так и не поняли всех благ, которые им несла цивилизация, он стал готовиться к отъезду.
Перед тем как покинуть остров, профессор все же попросил жителей разрешить сфотографировать их в последний раз.
Туземцы с удовольствием согласились выполнить его просьбу и, сгруппировавшись, приготовились к фотографированию. Мне сразу вспомнился тот день, когда профессор впервые снял их. Разница во всем была настолько разительной, что мне от души стало жаль бедняг. А поскольку я был также причастен к их перевоспитанию, то от всего сердца попросил у Аллаха прощения. Во-первых, их стало меньше численно. Во-вторых, люди изменились до неузнаваемости: хотя многие теперь были одеты в платья, обуты в туфли (а один туземец даже напялил на нос какие-то страшные очки), но все они, мужчины, женщины и дети, походили на мертвецов, вышедших из могил. Куда исчезли свежесть лица, бодрость, широкие плечи? Где прежние непринуждённость, беззаботность и чистосердечность?! Теперь на нас смотрели хмурые, бледные лица, погасшие глаза; костлявыми руками люди обнимали слабые колени; они напоминали больных, ждущих своей очереди перед дверью равнодушного врача…
Наконец наступил день отъезда.
Ранним солнечным утром без всяких торжественных церемоний туземцы выдали нам немного воды и провизии, погрузили в лодку и, оттолкнув её ногой, предоставили нас воле Аллаха.
Четверо суток мы болтались в открытом море и боролись с волнами. Я уж не буду описывать всего того, что нам пришлось пережить и перечувствовать. Скажу только, что, если бы не запасы водки и вина, оказавшиеся в нашей корзине, мы давно стали бы пищей для рыб.
Но, к счастью, на пятый день, к вечеру, нас заметил и подобрал капитан голландского судна, перевозившего перец из Гвинеи в Европу. Через семь недель мы благополучно высадились в Гамбурге.
Весть о возвращении профессора мгновенно разнеслась по всему миру. Поздравительным телеграммам и письмам не было конца. Надо было видеть, как газеты расписывали приезд профессора и с каким восторгом народ приветствовал его!
Не отдохнув ещё как следует после столь тяжёлого путешествия, профессор сразу приступил к подготовке целой серии лекций об открытии «Атлантиды», о блестящих результатах своих благотворительных мероприятий в области просвещения и воспитания жителей острова и о полном приобщении аборигенов культуре и прогрессу. В подтверждение этого профессор выпустил на разных языках пятитомный труд со множеством фотографий, мгновенно разошедшийся в тысячах экземпляров.
Но одно обстоятельство мне показалось весьма странным. Как в лекциях, так и в названной книге и в многочисленных статьях, напечатанных впоследствии в газетах и журналах крупнейших стран, содержалась одна ошибка, которая, учитывая исключительную точность и добросовестность профессора, очень удивила меня. Ошибка эта заключалась в том, что последний снимок, сделанный профессором на острове, он выдавал за первый, объясняя при этом: «Вот какой жалкий вид имел этот народ вначале». И наоборот, нашу первую фотографию он представлял как прощальный снимок в качестве неоспоримого доказательства своего полнейшего успеха в деле спасения и приобщения к культуре жителей острова. Мне представляется, что виной тому был склероз, развившийся, видимо, у профессора с годами. Нельзя же предположить, что ошибка была допущена сознательно.
