Александр Покровский - «...Расстрелять»
Комендант Коля, сидя на полу, пытался собрать по осколкам череп и впечатления от всей своей жизни.
— Господи, опять чего-то уронил, — прошипела жена и задремала с досады.
Лошадь одним вдохом выпила аквариум, заскользила по паркету передними копытами и въехала в спальню.
Почувствовав над собой нависшее дыхание, жена Коли открыла глаза. Не знаю, как в четыре утра выглядит морда лошади, — с ноздрями, с губами, с зубами, — дожевывающая аквариумных рыбок. Впечатляет, наверное, когда над тобой нависает, а ты ещё спишь и думаешь, что всё это дышит мерзавец Коля. Открываешь глаза и видишь… зубы — клан! клан! — жуть ампирная.
Долгий крик из спальни возвестил об этом посёлку.
Лошадь вытаскивали всем населением.
Уходя, она лягнула сервант.
Кубрик
Кубрик. 14.00. Воскресенье после праздника. Воздух голубой, табачный.
Старом с утра услал всех на корабль, не сказав, чем же заниматься после обеда. Стиль работы — раздать работу и слинять.
Помощник командира не может после обеда распустить офицеров по домам вот так сразу и поэтому строит личный состав.
— В две шеренги по подразделениям становись! Равняйся! Смирно! Вольно! Командирам подразделений сделать объявления! Строй зашелестел.
— Разойтись по тумбочкам! — вспоминает помощник. — Бумага, застеленная в тумбочки, уже грязная, бирок нет, чёрт-те что, вопрос вечный, как мир! Командиры подразделений! По готовности предъявлять тумбочки лично мне.
Разошлись по тумбочкам. Из рундучной хрипящий в наклоне голос:
— Это чьи ботинки? В последний раз спрашиваю!
По коридору:
— Савелии! Савелии! Савелии! Где эта падла?
Савелии — матрос. Его вечно теряют и вечно ищут.
Штурман. Высокий, крупный, рыжий. Садится и берёт гитару, мурлычет: «Н-о-чь ко-рот-ка…». Красивый баритон. К нему подлетает помощник:
— Валерий Васильевич! Вы готовы предъявить свои тумбочки?
Штурман смотрит в точку и говорит только после того, как выдержана «годковская пауза» — пауза человека, прослужившего на восемь лет больше помощника:
— Люди работают… Доклада не поступало.
Помощник отлетает. Штурман задумчиво изрекает:
— Рас-пус-ти-те пол-ки! Люди ус-та-ли!
Он читал когда-то «Живые и мёртвые», и ему кажется, что это оттуда.
Офицеры с поминальными лицами собрались в ленкомнате. Некоторые от скуки читают газеты.
— Весь день продавил воображаемых мух. Нарисую в воображении и давлю. Здорово.
— Вы не знаете, когда это кончится?
— Никогда.
— Военнослужащий выбирает себе одно неприличное слово и постоянно с ним ходит.
— Что вы всё время читаете, коллега?
— «Идиота».
— Настольная книжка офицера. Не занимайтесь ерундой, товарищ офицер, займитесь делом!
— Если офицер слоняется, значит, он работает; сел почитать — занимается ерундой.
— А вот я уже падежей не помню.
— Поздравляю вас.
— Нет, серьёзно… винительный… родительный…
— Ну, серпентарий! Пива бы…
— Вы ещё сегодня дышите вчерашними консервированными кишками.
— Праздник… нельзя…
— Когда же я переведусь отсюда, господи. Как я буду хохотать.
Влетает помощник.
— А здесь что за отсидка? Все встать и к тумбочкам! Командиры подразделений — в рундучную!
— Бедная рундучная…
Все поднимаются и идут к выходу. Передний в спину помощнику:
— Владимир Федорович! Когда вы говорите так сильно, у меня нарушается равновесие мозга, — оборачивается назад. — Товарищ Попов! Вы готовы предъявить Владимиру Федоровичу себя и тумбочку? Не надо делать акающее движение глазами.
— Не трогай человека, у человека, может, овуляция… наступает.
— Вперёд! Лопаты не должны простаивать!
Последний выходящий — в затылок предпоследнему тоном римского трибуна:
— Обратите внимание! Мирные флотские будни! Тумбочки! Последняя предъядерная картина. С первым же ядерным взрывом всё это улетит далеко-далеко… вместе с койками… захватив с собой наш любимый личный состав…
Ленкомната пустеет. В рундучной скорбные командиры подразделений. Все сгрудились среди гор флотских брюк, сброшенных на пол. Над брюками помощник.
— Где бирки?! Говорят, формы одежды у них нет! На вешалках ни одной бирки! Чёрт знает что!
— На-ча-ть-боль-шу-ю-при-бор-ку!
— Разойтись по объектам! Где ваш объект? Что вы здесь стоите?
Из-под коек выметаются остатки праздника — кожура мандаринов, окурки…
Я закрылся в ленкомнате. Дверь тут же открывается.
— Ты чего здесь?
Только закроешь дверь, её сразу же откроют, чтоб посмотреть, отчего это её закрыли.
Воскресенье затихает вместе с приборкой.
Через открытую дверь ленкомнаты видна рундучная. Я пишу рассказ.
— Чьи это ботинки? — не унимается рундучная. — В последний раз спрашиваю!
— Савелич! Савелич! Саве… вы не видели Савелича? Где эта падла?!
Рассказ называется: «Кубрик».
Я — Зверев!
Те, что долго толкаются на флоте, знают всех. Как собаки с одного района — подбежал, понюхал за ножкой — свой!
Если вам не надо объяснять, почему на флоте нет больных, а есть только живые и мёртвые, значит, вы должны знать Мишу Зверева, старшего помощника начальника штаба дивизии атомоходов, капитана второго ранга.
Когда он получил своего «кап-два», он шлялся по пирсу пьяненький и орал в три часа ночи, весь в розовом закате, нижним слоям атмосферы:
— Звезда! Нашла! Своего! Героя!
У него была молодая жена. Придя с моря, он всегда ей звонил и оповещал: «Гони всех, я начал движение», — и жена встречала его в полном ажуре, как у нас говорят, по стойке «смирно», закусив подол. И он никогда не находил свои в беспорядке брошенные рога. Всегда всё было в полном порядке.
С ним всё время происходили какие-нибудь маленькие истории: то колами побьют на Рижском взморье, потому что рядом увели мотоцикл, а рожа у Миши не внушает доверия, то ещё что-нибудь.
Он обожал их рассказывать. При этом он улыбался, смотрел мечтательно вдаль и рассказывал не торопясь, с паузами для смеха, поджидая отстающих. Обычно это происходило после обеда, когда все уже наковырялись в тарелках. Рассказ начинался с этакого романтического взгляда поверх голов, кают-компания замирала, а Миша вздыхал и начинал с грустной улыбкой:
— Родился я в Нечерноземье… на одном полустанке… едри его мать… М-да-а… Так вот, в отпуске я задумал однажды сходить в баню…
Для того, чтобы сократить количество «едри его мать» до необходимого минимума, расскажем всю историю сами.
Перед баней он оброс недельной щетиной до самых глаз, надел ватничек на голое тело, треух, синие репсовые штаны, наши флотские дырявые сандалии на босую ногу, взял под мышку берёзовый веник и двинулся не спеша.
А вокруг лето; птички чирикают; воздух, цветы, настроение, сво-бо-да!
Давно замечено, что чем дальше от флота, тем лучше твоё настроение, и чем ближе к флоту, тем оно всё пакостней и пакостней, а непосредственно на флоте — оно и вовсе никуда не годится.
Далеко от флота ты хорошо дышишь, шутишь, смеёшься весёлый, говоришь и делаешь всякие глупости, как всё прочее гражданское население.
Для того, чтоб дойти до бани, нужно миновать полустанок. На нём как раз остановился какой-то воинский эшелон. У ближайшего вагона стоял часовой. Ну какой строевик, я вас спрашиваю, пройдёт спокойно мимо солдата и ничего не скажет? Это ж так же тяжело, как псу пройти мимо столба.
Миша не мог пройти, он почувствовал сопричастность, остановился и подошёл.
— Откуда едете?
Часовой покосился на него и хмуро буркнул;
— Откуда надо, оттуда и едем.
— А куда едете?
— Куда надо… туда и едем…
— А что везёте-то?
— А что надо… то и везём…
— Ну ладно, сынок, служи, охраняй. Родина тебе доверила, так что давай бди! А я пошёл.
— Куда ж ты пошёл, дядя, — скинул часовой с плеча карабин и передёрнул затвор, — стой, стрелять буду…
Капитан, начальник эшелона, с трудом оторвал голову от стола. Вид у него был синюшный (их бин больной).
Перед ним стоял Миша Зверев, и сквозь дремучую щетину на капитана смотрели весёлые глаза.
— Здрасте, хе-хе…
— Здрасте…
— Вот, взяли… хе-хе.. — некстати захекал Миша.
— Интересовался, — вылез вперёд часовой, — куда едем, что везём.
— Молодец, Петров! — прокашлял капитан. — Документы есть?
— Как-кие документы, отец родной? — сказал Миша. — Я же в баню шёл…
— Значит, так! Особый отдел мы с тобой не возим. Поэтому на станции сдадим.
— Товарищ капитан, я — капитан второго ранга Зверев, старший помощник начальника штаба, я документы могу принести, если надо!
— Не надо, — сказал капитан, застряв взглядом в Мишиной щетине. — Сидоров!
