Эфраим Севела - Остановите самолет — я слезу! Зуб мудрости
А мой умный папа — лектор общества по распространению политических и научных знаний, сказал авторитетно:
— Неразгаданные тайны природы.
Я обиделась на них, прижала Мишку к груди и сказала ему в мохнатое ушко:
— Пойдем отсюда, миленький. Нас здесь не понимают.
И он согласно заурчал.
И вот в аэропорту эти две таможенные бабы с рыбьими глазами увидели моего Мишку и попросили, чтоб я им его показала. Я, ничего худого не подозревая, протянула его им. Баба взяла его в свои ручищи, а другая достала из сумки длинную вязальную спицу и, как штыком, проткнула медвежонка насквозь. Как мне потом объяснила мама, таким путем проверяли, не зашиты ли в мишкином брюхе посторонние предметы.
Это мне мама объяснила потом. Но тогда у меня глаза полезли на лоб. Моего живого, теплого Мишку, не способного защищаться, эти чудовища колют, протыкают железной спицей.
При очередном уколе Мишка не выдержал и издал хриплый болезненный стон. Как от жуткой боли.
Дальше я ничего толком не помню. По рассказам мамы, мое лицо налилось кровью, я сорвалась с места, вцепилась бабе со спицей зубами в руку так, что она уронила спицу и взвыла не своим голосом.
Прибежали другие таможенники. Полная комната. Хотели составить протокол о нападений на представителя таможенных властей при исполнении служебных обязанностей.
Меня спас мой возраст. Таких не сажают по политическим статьям.
А то было бы здорово! Я была бы самой юной политической заключенной, и во всем мире прогрессивное человечество устраивало бы демонстрации протеста и било бы стекла в окнах советских посольств. А уж как гордился бы мной прадедушка Лапидус — старый политический каторжанин, сидевший при всех властях. Яблоко, мол, от яблони недалеко падает.
Жил на свете человек и любил всех людей одинаково. Был интернационалистом. И оттого у него было радостно на душе и взирал он на род людской с доверием и улыбкой.
А потом воспитатель подрастающего поколения, педагог с дипломом, член коммунистической партии, дура непроходимая Мария Филипповна открыла ему глаза на мир, рассказала про дружбу советских народов, и свет, погас в его очах и мир стал серым и неуютным.
Меня отпаивали валерианкой, надо мной кудахтали бабушки и дедушки, папа и мама лезли из кожи вон, чтоб успокоить мой встревоженный умишко, приучить меня к тому, что я не как все, а — еврейка, что с этим тоже можно жить. Как живут до старости с наследственной болезнью. Не очень хорошо живут, но все же живут. Не умирают.
Мне объясняли вперемежку с успокоительными каплями, что евреи не такие уж плохие люди. А совсем наоборот. Например, мама с папой. Разве они нехорошие?
Я согласно кивала, тряся мокрыми зареванными щеками.
А бабушка Люба? А дедушка Лева? А прадедушка Лапидус? Даже Карл Маркс — вождь мирового пролетариата был евреем. Эта новость подействовала лучше валериановых капель. Во мне пробились первые ростки национальной гордости.
А когда мама сообщила мне, что моя любимая подружка из соседнего подъезда Инесса, по кличке «Инесс-Баронес», тоже еврейка, сладкий яд национализма разлился по моим жилам.
— Мы лучше всех других людей! — твердо решила я и отныне стала смотреть на весь остальной мир свысока, презрительно прищурив глаза.
Я узнала, что наши враги, именуемые антисемитами, изображают нас длинноносыми, с торчащими ушами, эдакими жалкими подленькими созданиями, сосущими кровь из всего человечества.
У меня короткий нос и серые глаза. У папы — тоже. И у мамы. Идиоты эти антисемиты. Много они понимают. В нас, евреях.
Теперь уж, когда я шла по улице или ехала в метро, больше не улыбалась всем подряд, а старательно искала среди множества лиц одно, с еврейскими чертами. И одаривала улыбкой только это лицо. Ничего, мол, держись! Мы с тобой один народ, а остальные — пусть живут сами по себе.
Иногда я вваливалась домой с прогулки и ошарашивала домашних радостной новостью:
— Сейчас мне попался на улице один еврей! Длинноносый! Уши торчат! Я залюбовалась им! Он был самый красивый среди всех… этих… остальных.
Старшим становилось неловко от моих восторгов. Они отводили глаза и вздыхали. А пра Лапидус качал своей серебряной головой.
— Стоило после этого делать революцию и положить столько жизней за равенство и братство.
У Б. С. есть приятель-американец. Коллега. Врач. Он, видать, славный человек и хорошо относится к Б. С. Старается поддержать его морально в нелегкой битве, которую ведет Б. С. за американский медицинский диплом. Б. С. лезет из кожи вон, буквально грызет зубами гранит науки на чужом языке, и на очередном экзамене срывается, падает вниз. Трудно почти в пятьдесят лет снова учиться.
Этот американец по имени Сэймур покровительствует нашему незадачливому великовозрастному ученику. Бывает у нас в гостях, увозит к себе на Лонг-Айленд. Б. С. прихватывал и нас с мамой, и мы гостили у Сэймура в его двухэтажном доме, сидели у горящего камина, жарили шашлыки во дворе.
Все это делали взрослые. А меня спроваживали к сыну Сэймура, которого звали Ларри. Такой же, как отец, славный мальчишка. На год моложе меня. Физически. А умственно, по знаниям, вдвое.
Я себя уже чувствую женщиной. Меня волнует близость мужчины. А Ларри — рослый, крепкий, мускулистый. У него, как в кино, крутая челюсть, хороший профиль. И я чувствую, как у меня пылают щеки, когда он близко наклоняется ко мне. А он, как дитя. И в ус не дует! Ничего не чувствует. Толкает, хватает меня руками, как мальчишка, сексуально абсолютно «спящая красавица». Проснется попозже. И тогда — держись, девчонки. Ох, и поплачут из-за него женщины. Этот сердцегрыз не одну сведет с ума.
Не поплачут из-за Ларри женщины. Рыдает лишь одна женщина. Его мама. Да и моя немножко. И я не удержалась от слез.
Ларри внезапно умер. Так и не став красавцем мужчиной, каким он обещал быть. Случилось нечто чудовищное, уму непостижимое. Его свалила какая-то болезнь, от которой нет спасения. Лучшие врачи в лучшей больнице Нью-Йорка — коллеги его отца — дрались за жизнь Ларри. И оказались бессильны.
Ларри потерял сознание и больше уже не приходил в себя. Он впал, как говорят медики, в коматозное состояние. Это уже почти смерть. Его подсоединили к специальной машине, которая за него дышала и еще чего-то делала, чтоб поддержать искру жизни в его бесчувственном теле.
Мать и отец не отходили от мальчика. Б. С., хоть еще не имеет американского диплома, тоже не вылезал из больницы. Сэймур очень уважает его медицинский опыт и талант и попросил его дать свое заключение. Б. С. хотел бы сказать что-нибудь утешительное, но, как и американские врачи, никакого спасительного выхода не увидел. Даже если мальчик чудом не умрет, он обречен быть идиотом, растением, а не человеком.
И тогда Сэймур, отец Ларри, потребовал, чтоб отключили от сына машину. То есть умертвить его. Убить.
Когда я об этом узнала, со мной сделалась истерика. Я выла в потолок, как ненормальная.
Хладнокровно решили убить человека. Родной отец. И Б. С. со своими знаниями и талантами.
Я не поехала на похороны. Я не хотела видеть его родителей. И их знакомых врачей.
Моя мама тоже не поехала. Поехал Б. С., ласково и покровительственно похлопав меня по плечу:
— Это жестоко, но разумно. Если бы удалось сохранить Ларри жизнь, он бы этого даже не ощутил. А для родителей был бы сплошной кошмар. Кому же от этого польза?
— Польза? — закричала я. — Какое гадкое слово! Не произносите его при мне.
— Никуда не денешься, милая, — сказал Б. С. — Тебе еще не раз придется с ним сталкиваться в жизни.
Когда он ушел, я с надеждой посмотрела маме в глаза. Может, она утешит меня? Но я тут же отвела взгляд.
Я вспомнила, как еще в Москве мама сказала мне эту фразу:
— Жестоко, но разумно. Таков неписаный закон жизни.
Да пропадите вы все пропадом с такими законами, которые даже постеснялись написать, чтоб никому лично не брать на душу греха.
К нам на балкон повадились дикие голуби. Парочка. Стали в клювах таскать всякий мусор, чтобы свить гнездо. Была ранняя весна. Балкон еще с зимы был наглухо закрыт, и это позволило голубям свить гнездо. Мама не успела вымести мусор с балкона. Когда спохватилась, было поздно. В гнезде вылупились из яиц два птенца. Уродливые голые создания.
Их тронуть мама не посмела. Из-за гуманизма. И терпела грязь и писк на балконе.
Я же задохнулась от радости. Мне сама судьба подкинула подарок: наблюдать день за днем чудо природы, как из черт знает чего возникают красивые благородные птицы. Один птенец был покрепче другого и отбирал пищу у своего брата. Второй, хилый, несчастненький, голосил от голода, тянул открытый клювик к матери, а она, сука, все отдавала своему любимцу, крепышу.
Однажды утром я обнаружила, что несчастненького мать выбросила из гнезда, и он, жалко растопырив голые фиолетовые крылышки, бился на скользких плитках балкона. А мать, как ни в чем не бывало, ворковала над своим любимцем. Мое сердце сжалось от боли. Хватило бы у меня жестокости, я бы вышвырнула это гнездо с балкона, а сиротку забрала к себе и вскормила искусственно. Но, во-первых, я — не жестокий человек, во-вторых, мама бы ни за что не позволила держать этого несчастного уродца в доме.
