Кристофер Бакли - Верховные судороги
— Ужасная мысль.
— Возможно. Но именно она пришла мне в голову, когда ты не впустил меня в нашу квартиру. Что, кстати сказать, было не очень красиво.
— А науськивать на меня ФБР — это было очень красиво?
— Какое ФБР, о чем ты?
Бадди рассказал ей о визите двух мужчин, о кубинских сигарах и Интернете.
— Мне об этом ничего не известно, — сказала Пеппер.
— Ах-ах-ах.
— Честно говоря, меня не волнует, веришь ты мне или нет. Однако факт остается фактом. Ладно, малыш, мне пора. У нас там конституционный кризис заваривается. Ну и работка мне досталась. — Она усмехнулась. — Ты не напомнишь мне — с какой стати я за нее взялась?
— Вопрос не ко мне.
Пеппер встала. Бадди тоже.
— И все-таки иск насчет нарушения контракта я отзову.
— Дело твое, — пожала плечами Пеппер. — А вот через развод нам так или иначе пройти, я думаю, придется.
И она протянула ему руку:
— Как бы там ни было, мне хотелось бы и дальше называть тебя «дружком».
Бадди с пару секунд молча смотрел на нее, потом улыбнулся и сказал:
— Ходатайство принимается, — и пожал ей руку.
Она направилась к выходу из бара, однако Бадди окликнул ее:
— Послушай, Пеп.
Она обернулась:
— Что?
— «Верховный суд». Отличный получился бы сериал.
— «Сидят девять старых пердунов в мантиях и перебрасываются записками»? Не знаю, — улыбнулась Пеппер. — По-моему, это несколько скучновато.
Глава 31
— Вы уверены, что вам это будет по силам? — спросил президент Вандердамп.
Сквозь высокие двустворчатые окна в Овальный кабинет пробивался скудный свет зимнего утра. Грейдон заглянул сюда по пути в Верховный суд — на прения сторон по делу «Митчелл против Вандердампа». Выглядел он, надевший для появления в суде сшитый в Лондоне костюм, великолепно, однако президент заметил на лице старика признаки усталости. Глаза, обычно ярко-синие, казались сегодня блеклыми, водянистыми. Грейдон сутулился и то и дело промокал нос платком с вышитой монограммой.
— Нет, не уверен, — ответил Грейдон, — но теперь уже ничего не поделаешь. Alea jacta est.[108]
Президент улыбнулся:
— Приберегите латынь для суда. Там она вам понадобится.
— Я все тужился, вспоминая, когда в последний раз выступал в нем, и тут на помощь мне пришла статья в «Пост». «Последняя битва Кленнденнинна». Я предпочел бы «Возвращение короля» или что-нибудь еще более царственное. Во всяком случае, менее отдающее генералом Кастером. Ну хорошо, мне нужно еще раз пересмотреть мои заметки и уложить что-нибудь в желудок. Знаете, — подробность неприятная, но уместная, — когда я впервые выступал в Верховном суде, меня вырвало. Не во время прений, слава богу. Ладно, Дональд, вы не собираетесь пожелать мне удачи?
— Не знаю, — ответил президент. — А мы действительно хотим победить в этой битве?
— Я понимаю, о чем вы думаете. Однако оставить республику в руках Декстера Митчелла?
— Вы правы. Удачи.
— Вы читали в газете, — спросил Грейдон, — о той женщине, сеньорите Ча-Ча-Ча, или как ее? И о чем он только думал? Хотя нам это сильно на руку. Так вот, я считаю, что мы хотим победить в этой битве и не позволить Декстеру Митчеллу протянуть лапы к ядерной кнопке.
— Спасибо, старый друг.
— Не за что, не за что. Прибирать грязь, которую вы разводили, для меня было честью. Но пообещайте, что, если вы и вправду добьетесь второго срока, то звонить мне больше не будете.
Если говорить о «пиаре», неделя эта была для «команды Митчелла» далеко не самой лучшей. Рамона, как ни улещивал ее Благгер Форкморган, быстро учуяла, что в воздухе повеяло запахом дохлой raton[109] и проделала то, что грозилась проделать: рассказала о своих печалях по национальному телевидению.
— Рамона, — спросил у нее интервьюер, — правда ли, что Декстер Митчелл просил вас выйти за него замуж?
— Много раз, — ответила Рамона, выглядевшая подозрительно целомудренной в платье от Марка Якобса, выглядевшем, в свой черед, так, точно его сшили для выпускного вечера в монастырской школе. — Много раз. Один раз, когда он победил на завещании в Айове…
— На совещании.
— Ну да. Потом после первичных выборов в Нью-Гэмпшире. И после первичных выборов в Южной Каролине. После каждой его победы на первичных выборах он говорит мне: «Рамона, я развожусь с женой, чтобы сделать тебя Primera Dama».
— Первой леди. Это ведь ее роль вы с таким блеском сыграли в «Пресоше»?
Рамона промокнула глаза «клинексом» — на экране это выглядело просто потрясающе.
— Я обязан спросить у вас, Рамона, — почему вы рассказываете нам об этом именно сейчас?
— Потому что Декстер Митчелл ужасный человек, и он никогда не должен быть президентом Соединенных Штатов. Я так люблю эту страну. Знаете?
Декстер наблюдал, если так можно выразиться, за этим абсурдным спектаклем, сидя с закрытыми глазами в обществе помрачневших членов «команды Митчелла» — в номере отеля «Хэй-Адамс», приобретшем в последние дни сходство с подземным военным бункером, — даром что находился он на восьмом этаже.
Сенсационные откровения Рамоны не способствовали росту послевыборных показателей популярности Декстера, которые, стоило только президенту Вандердампу публично заявить о своем желании уйти в отставку, — то был его «лучший час», так это теперь называлось, к великому раздражению Декстера, — перешли в состояние свободного падения. Однако дело «Митчелл против Вандердампа» было принято к рассмотрению, и Декстер, появившись перед телекамерами, мужественно объявил о своем намерении идти до конца, назвав это, отчасти двусмысленно, «единственным честным курсом». Между тем, в Благгере Форкморгане уже взыграли воинственные инстинкты, а что касается изъявлений любви — или ненависти — мисс Альвилар, на справедливости доводов его клиента они никак не сказывались, и потому Форкморган, покивав всем на прощание, взял щит, препоясался мечом, взгромоздился на боевого коня и поскакал на поле брани.
— Oyez, oyez, oyez…
— Мне только что пришло в голову, — прошептал Криспус, входя вместе с Пеппер в Большой зал суда, — ведь это же старофранцузское «ой-вэй».
В любой другой день Пеппер захихикала бы. Но не сегодня. Сегодня она слишком волновалась.
Усевшись на свое место, Пеппер, постаравшись принять вид спокойный и выдержанный, быстро окинула взглядом собравшихся в зале людей. И на миг встретилась глазами с Грейдоном. Впервые она взирала на него сверху вниз. Он выглядел маленьким, но внушительным: орлиный нос, безупречный костюм-тройка и золотая цепочка часов. Грейдон коротко улыбнулся ей и кивнул. Пеппер отвела от него взгляд и, опять-таки впервые, увидела прославленного Благгера Форкморгана: серьезного, худого и узкого, точно нож, с подвижными, как капельки ртути, глазами.
Сущность дела «Митчелл против Вандердампа» сводилась для истца к двум доводам, — первый был чисто техническим, второй скорее философским. Согласно первому, победа президента Вандердампа на выборах засчитаться ему не могла, поскольку поправка к Конституции обрела законную силу, как только ее ратифицировал штат Техас, а это произошло за два дня до выборов. Второй же довод Митчелла был связан с более широким аспектом управления страной, а именно с вопросом о том, следует ли суду признать действенность принятой поправки или он должен исходить из решения народа, высказанного таковым в ходе выборов. В своем вступительном слове Форкморган заявил, что предпочтение надлежит отдать поправке, а не «метафизическим, сколь бы добронамеренными они ни были, соображениям» — иначе говоря, не воле народа, явленной им посредством всеобщего голосования.
Председателю суда Хардвизеру удалось сделать первые шаги прений такими прозаичными, точно все происходило в транспортном суде, да еще и в самый что ни на есть рядовой день его работы. (В чем, собственно, намерение Деклана и состояло.) Начал он так:
— Мистер Форкморган, излагая суть дела, вы привели два отдельных довода. — Хардвизер улыбнулся. — Означает ли это, что один из них сильнее другого? Или вы просто валите все до кучи?
— Для того чтобы выиграть дело, нам достаточно любого из них, господин председатель, — ответил Форкморган. — Что же касается «валите до кучи», то я всего лишь пытаюсь поразить суд, учинив здесь истинное пиршество чистого разума.
По Большому залу прокатились смешки, затем послышался звук, изданный облегченно обмякшими сотнями поджатых в напряженном ожидании ягодиц.
— Но какой из двух доводов считаете более неотразимым вы? — спросил председатель суда.
