Константин Шаповалов - Недремлющий глаз бога Ра
Бывало, соберет нас, плесень галерную, и вдалбливает: "Урки, не обижайте ближнего своего, который есть такой же самый народ, тока не приблатненный. Так и Господь Бог Иисусе Христе повелел, мол, не воруйте, урки, ни осла, ни козла, ни всякое движимое — недвижимое барахло у ближнего, который есть народ мой, ядрена шишка!"
Толпа не поймет, в чем понт, волнуется, кричит: "Юрок, в чем понт?! Как же можно, не воровать? Или нам теперь на работу устраиваться!"
Тот шнифты в потолок, и совестливо так, по-христиански: "Ша! Вы на кого хвост подняли, мразята? На самого Господа Бога Иисусе Христе?" — прямо не зэк, а архимандрит Выборгский митрополит Московский в изгнании.
Совсем не воровать нельзя, говорит, поскольку должны вы, фраера дешевые, кормить семью и единоутробных деток — плоть от плоти вашей. А как вы их, голубей, прокормите, ежли от честного труда можно только копыта завернуть?
Толпа в непонятке, кричит: "Как, Юрок!"
А он степенно, рассудительно вжевывает: " Как? Молча! Воровать надо не у трудящихся мужиков, которые есть наши ближние, плоть от плоти, хотя и рогом в землю упираются, а у государства! Которое само нас, сирот, в первую голову обирает. У ближнего красть нельзя, а у дальнего — можно, и даже нужно! А работает пускай железная пила…"
— Собрав вокруг себя юных селекционеров-генетиков, — выборочно перевел я на английский, — Климентий Аркадьевич Тимирязев (подпольная кличка Erock) наставлял талантливую молодежь, излагая фундаментальные познавательные принципы и общие методологические императивы научных исследований…
— А как же ты предлагаешь у государства воровать, если все давным-давно украли? — задумчиво спросил Веник.
Насколько мне было известно, данный вопрос угнетал его едва ли не со школьной скамьи.
Голливуд, однако, оказался убежденным ортодоксом:
— Это лень в тебе говорит, которая, чтоб ты знал, смертный грех. А ты не ленись, подумай, погляди кругом, и увидишь к чему ноги приделать, к какой государственной худобе. Терпенье и труд все перетрут.
Только начальник экспедиции собрался ответить — только рот раскрыл, на нас вновь обрушилось дикое бедуинское пение. Но на этот раз источник находился так близко, что в первый момент я на Веника подумал, что он противоугонную сигнализацию сымитировал. Но нет, Веник с открытым ртом так и остался — оторопел.
А Голливуд вскочил, подтяжки знаменитые схватил, и скользнул в темноту; исчез, словно растворился. Сразу видно, недаром мужик зубы потерял, не в пустую: пластичный стал и стремительный, как Чингачгук. Мы с Жужей пока поднялись, пока штаны подтянули, завывания оборвались — так же внезапно, как и начались.
Стоим, думаем в какую сторону идти. Но тут раздается звучный пендель, крик "оооооой, мля!", и дядя Жора лихо съезжает по гладкому пригорку на пяти точках, в обнимку с пойманным Карузо — прямо к нам в лапы.
— Кубыть, контуженный! — поясняет, сдав пленника. — Не слышит ни хрена, как та ворона с сыром, что лисице пела.
Осветили бедуина фонариками, он и впрямь не в себе: голова трясется мелкой дрожью и расположена не как у людей, не под прямым углом к плечам, а слегка набекрень, будто ему вода в ухо попала. И глаза пустые, словно у народившегося младенчика: того гляди, пузырь пустит и заагукает.
Веник помахал перед его лицом ладошкой — никакого эффекта. Спрашивает:
— Он такой и был, или это ты его, булыжником со ста метров?
— Каким булыжником? Руками взял, как кенара с ветки. Только он коленце выдавать начал, тут я — иди фраерок к папе… нежно, как дитю. А он меня не видит, не слышит, и здороваться не хочет, гад. Ну вот, привел…
А бедуин и вправду на птенца похож: щупленький, худенький, малорослый — но не кенар, а скорее воробей. Или, скорее, галчонок, потому что волосы как смоль, и кожа темно-коричневая, в темноте почти черная.
Лиса протиснулась между нами, говорит, дайте я его осмотрю. Усадила на камешек, задрала на спине рубашку, ощупала голову, позвоночник, ребра, потом попросила посветить на лицо. Мы пригляделись, а у него оба уха полны запекшейся крови.
Лиса говорит:
— Видите? У него сильная контузия, шок. Сейчас я сделаю одну процедуру, он заснет, но его нельзя будет тревожить, пока не проснется сам. Может, сутки будет спать, а может и больше.
Начальник экспедиции заржал: мы, мол, такой подвиг можем повторить без всякой процедуры, хотя с процедурой, конечно, лучше. Но едва само действо увидел — ржать перестал.
Она вдруг как крутнет птичью шею, аж позвонки хрустнули! Прием такой есть специальный: одной рукой за подбородок, другой за маковку и хрусть — нет человека. То он был в шоке, теперь мы.
Но смотрим, как ни в чем ни бывало, укладывает тельце на спальник, складочки поправляет, чтоб мягонько и ровненько было — заботливая мама.
Веник шепчет мне в ухо:
— А я-то, дурак, на предков злился, когда меня за двойки скакалкой лупили — думал, у меня трудное детство.
Однако, на удивление, пульс у бедуина прощупывался; хотя и слабенький, но был — мы три раза замеряли, из любопытства и спортивного интереса.
Поудивлялись, стали укладываться: я рядом с Голливудом, Лиса чуть поодаль, ближе к потерпевшему, Веник между нами, примерно посередине. Только стал засыпать — шорохи какие-то подозрительные. Поднимаю голову, вижу, Веник тащит свой матрасик двуспальный и расстилает возле меня, то есть, от Лисы за три тела.
Заметил, что я за ним наблюдаю, и говорит покаянно:
— Да от греха подальше. Была мысль к ней подкатиться, когда вы уснете, но теперь думаю — нехорош план. Безнравственный.
Я кивнул и отрубился.
Глава двенадцатая
Всю ночь мне снилась какая-то египетская чечня: то за мной гонялись нубийцы с хвостами пантер, то я за ними — с огнетушителем. А потом приснилось, будто стою на палубе маленького белого кораблика (такие возят туристов по черноморскому побережью) и, свесив голову, смотрю в воду.
Вода прозрачная, стоячая, поэтому отчетливо видно, где выступают громадные подводные камни; кораблик несется с бешенной скоростью, скользя у самой их кромки, чуть не касаясь острых краев, облепленных танцующими зелеными водорослями — еще мгновенье, и катастрофа.
Мне хочется крикнуть, предупредить капитана, но тело налито какой-то сковывающей, замедляющей движения тяжестью. Не могу ни голову повернуть, ни руку поднять — так и остаюсь безвольным балластом, немым свидетелем неотвратимо надвигающегося кораблекрушения.
Но, о чудо, в последний миг пароходик, будто по велению шестого чувства, отворачивает и стремительно проносится мимо. И мчится к следующему рифу, где история повторяется.
Ночь провел в холодном поту, однако завершились кошмары умиротворяющей песенкой: "…утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская земля…" Раньше, когда в школе учился, ее каждое утро по «Маяку» передавали; мне даже пригрезилось, будто сплю дома, в постели, и сейчас мать зайдет — будить к первому уроку.
Глаза открываю, смотрю, нет, вовсе не тот поезд: ультрамариновое небо сверху, песочные скалы кругом, а рядом, в черном проломе пещеры, синюшно бледный Веник занимается физзарядкой. И напевает негромко, на манер старого радиоприемника: " … мы синеблузники, мы профсоюзники, мы вся советская братва…"
Я сел, огляделся: раннее африканское утро, солнышко из-за гор только показалось, погода великолепная: не жарко, и не холодно. Голливуд и Лиса еще спят, бедуин неизвестно что делает — лежит тихо, не шевелится.
Тут физкультурник заметил меня, на другую волну переключился:
— Эй, парень! Я уже пол часа,
все что ни слышу — сплошная попса.
Сделай рэп нам. Рэп — мы будем за!
А всю попсу возьми и засунь, я сказал!
Жил в Египте фараон — Эхнатон, рэп любил он,
Но жрецы хотели другой музон, чтоб им пел Кобзон,
Жрецы хотели попсы, в нагляк смеялись в усы,
Над тем здравым пацаном, и упивались вином,
Все те лохи и псы, любители отстойной попсы.
Гей-гоy watch my back посмотри мне в глаза oh shit!
Гей-гоy опа топ-ка!
Don't stop!
Была там дифчонка одна, рэп любила она,
По ночам сидела у окна, без сна, без сна, без сна.
Она хотела рэп, рэп, но тут нагрянул ОБЭП…
Замочили, суки, фараона — Эхнатона,
Но он умер без стона.
Пал в неравной борьбе, покоряясь судьбе,
Крича, забыв о себе: рэп посвящаю тебе!!!
Да ниче она не слышит в этой трубе.
Че-че-че-че он сказал. Она не слышит ниче.
Объясняю, ты должен сделать рэп для моей дифчонки.
Yo, yo, yo, yo, yo, yo, yo, yo,
Старые миры уходят в небытиё…
Поет, пританцовывает, при этом гнется и ломается, будто весь на шарнирах; уж не знаю, кого копирует, но зрелище омерзительное.
Ну, я глаза протер, тихонько поаплодировал ему, спрашиваю:
