Леонид Треер - Происшествие в Утиноозерске
«Нехорошо как смотрит… — с беспокойством отметил Дмитрий. — С чего бы это?»
Время шло, а он все еще не знал, какую фамилию предложить. Его раздражала идея шефа провести тайное голосование. Захотелось написать на листке «Предлагаю сократить Камодова», но Сулин тут же испугался этой мысли…
Он ломал голову до конца рабочего дня, но так ничего и не придумал. Терзания Сулина кончились тем, что он сложил вчетверо чистый лист и сдал сотруднику, собирающему «бюллетени».
Выходные дни Дмитрий провел плохо. Было такое чувство, что его уже уволили, но он еще об этом не знает. Он еле дождался понедельника и первым прибежал на работу. Часов в одиннадцать стало известно, что большинством голосов отдел рекомендовал сократить Мамаева.
Первая мысль Дмитрия была: «Не я! Слава богу не я!»
Он готов был запеть, и тут только до него дошла вся нелепость происшедшего. Как могло получиться, что жребий выпал Мамаеву? Это же абсурд, черт знает что! Мамаев умница, его знания и опыт постоянно выручают отдел…
Сотрудники после некоторого замешательства зашумели, перебивая друг друга. Почти все жалели Мамаева и удивлялись странному результату голосования. Молодой специалист Чесноков заявил, что не зря Камодов держит в тайне собранные листки.
— Шеф решил избавиться от Мамаева! — горячился Чесноков. — Это же ясно! Он боится, что Мамаева могут посадить в его кресло.
Все смолкли. Обвинение было серьезное.
— Не будем торопиться с выводами, — сказал рассудительный Деев. — Во-первых, я не вижу причин подозревать шефа в непорядочности. Во-вторых, незаменимых работников, как я полагаю, нет.
Речь Деева пригасила страсти.
— Се ля ви, — уныло сострил кто-то.
Сулин, не принимавший участия в прениях, ерзал на стуле. Из соображения самосохранения он почти никогда не высказывал своего мнения. Мысленно он уже дважды выступил с яркой речью в защиту Мамаева, но вслух произносить не собирался. Скорей всего, он так и промолчал бы, но вдруг Гаранин громко спросил:
— А ты, Дима, что думаешь?
Сулин пожал плечами, но в последнюю секунду решился.
— Без Мамаева нам будет плохо, — негромко произнес он. — Тут какое-то недоразумение… Надо, чтобы кто-нибудь пошел к шефу и все объяснил…
Коллеги молча уставились на Дмитрия, такой прыти они от него не ждали.
— Вот ты и сходи, — с иронией сказал Деев, — сообщи шефу, что отдел держится на Мамаеве.
Все заулыбались.
«Почему я?» — хотел возразить Сулин, но сообразил, что будет выглядеть просто глупо.
— Хорошо, — сказал он, испытывая приятное волнение. — Я схожу.
В ту минуту Сулину казалось, что он нашел в себе силы преодолеть собственную слабость, и ощущение нравственной победы над самим собой будоражило Дмитрия. Позже, когда все разошлись по рабочим местам и он остался один, началось отрезвление. Лавина сомнений накатывалась на Сулина. То, что еще полчаса назад казалось ему нравственным взлетом, теперь выглядело глупым ребячеством. Он жалел о сказанном. Идти к Камодову не хотелось.
«Ну кто тебя тянул за язык! — казнил себя Дмитрий. — Сам вылез, трепло несчастное, правдолюбец дешевый!»
Но ничего уже нельзя было изменить. Слово вылетело, и отказаться от визита к Камодову — значит стать всеобщим посмешищем.
Через несколько часов бледный Сулин вошел в кабинет шефа. Камодов, оторвавшись от бумаг, пристально уставился на него:
— Тебе чего?
Дмитрий собрал всю свою волю и быстро, чтобы разом кончить дело, произнес:
— Павел Тимофеевич, Мамаева сокращать нельзя!
Некоторое время Камодов молчал:
— Ты от своего имени или по поручению коллектива?
— От своего, — мужественно ответил Сулин, и тут же добавил: — Но отдел разделяет мое мнение…
Шеф усмехнулся:
— Что ж, надо прислушаться… Тут, правда, имеется один нюанс. По количеству собранных голосов ты, Сулин, идешь сразу после Мамаева. Так что, сам понимаешь, если не он, то ты…
Дмитрию стало душно, он почувствовал в груди неприятную пустоту, наполнившуюся липким страхом. Он понимал, что разговор предстоит неприятный, но чтоб так, сразу, одним ударом — этого он не ждал.
— Но я тебе, Сулин, откровенно скажу, — продолжал шеф, следя за его лицом. — Я бы предпочел иметь в отделе тебя, а не Мамаева. Хочешь знать почему?
Дмитрий кивнул. Догадавшись, что можно выпутаться, он смотрел на шефа с надеждой.
— Для тебя, наверное, не секрет, что у меня с Мамаевым психологическая несовместимость. — Камодов постучал карандашом по столу. — Он, безусловно, специалист неплохой, но характер у него, сам знаешь…
И опять Сулин слегка кивнул в знак согласия.
— А отдел — это тот же организм. И если, скажем, голова думает одно, а рука делает наоборот, то такой организм долго не протянет. И лучше вовремя ампутировать руку. Я правильно говорю?
— Пожалуй, верно, — сказал Сулин. Он понимал, что все это демагогия, потому что голова в отделе, скорей, Мамаев, но Дмитрий уже думал лишь об одном: уцелеть и выкарабкаться.
— Ну а если ты со мной согласен, — Павел Тимофеевич улыбнулся, — следовательно, интересы отдела тебе не безразличны. Значит, нам с тобой по пути! И я рад, что в тебе не ошибся…
Дмитрий понял, что гроза миновала, он прощен и помилован. Захотелось пожать шефу руку, сказать ему что-нибудь приятное…
В коридоре его ждали сгорающие от любопытства коллеги.
— Ну что?.. — почти хором спросили они.
— Поговорили, — ответил Сулин, пытаясь изобразить улыбку.
ДНЕВНИК
«Странной ночью, когда дикие гуси, летящие с Таймыра, садятся отдыхать на холодных равнинах, когда пьяный сосед, опрокинув стул, тяжело рухнет на постель, зашуршит за обоями голодное насекомое и случайный прохожий прошаркает по улице, пугаясь собственной тени, когда в небе проползет сигара самолета, полная судеб, надежд и разочарований, — этой странной ночью я пытаюсь разобраться в своей жизни.
Итак, в чем моя миссия на Земле? Талантами не обладаю и, по-видимому, обладать не буду. Известны случаи, когда одаренность проявлялась после сорока лет. Думаю, со мной это не случится. (Есть, впрочем, страшное подозрение, что какой-то талант все-таки был, но, не найдя выхода, атрофировался.)
Не обнаружив призвания, я пошел проторенной тропой высшего образования и через пять лет стал специалистом, о котором никто не скажет ничего дурного, как, впрочем, ничего хорошего. Тайным надеждам, что работа захватит меня целиком и полностью, не суждено было сбыться. Работа так и осталась для меня средством существования. Редкие минуты удовлетворения растворяются в часах терпеливого бодрствования. С утра до ночи я принимаю позы деловитости, задумчивости, отрешенности, участия, сочувствия, озабоченности, веселья. Моя телесная оболочка с манекенной легкостью откликается на внешние раздражители, не подведя меня ни разу за шестнадцать лет трудовой деятельности.
Где слонялась все это время моя беспризорная душа — не знаю.
Пытался ли я повернуть реку, называемую Судьбой? Буду предельно откровенен: нет, не пытался.
Ощущение временности происходящего не покидало меня до самой женитьбы. Все, казалось, впереди, стоит лишь пожелать. В день свадьбы я перешел Рубикон, мосты развели.
Безвозвратно.
Я понял это много лет спустя.
Итак, работа не стала источником радости. Но если не работа, то что? Невольно напрашивается ответ — любовь. Любовь как явление биологическое — это хребет человеческого общества, соль Земли, могучий стимулятор. Все вытекает из нее, все впадает в нее.
Но и тут меня ждало разочарование.
Как выяснилось, практически невозможно любить одну женщину всю жизнь. Эмпирическим путем я пришел к выводу, что накал страстей, наблюдаемый в начальный момент, с годами убывает в геометрической прогрессии: Я понял, что институт брака — это клетка, в которой дряхлеет некогда свободное и красивое животное, называемое Любовью. Понял и содрогнулся.
Алиса, жена моя, еще не безразлична мне, еще волнуют меня ее формы, но это лишь жалкие отголоски того Смерча, что обрушился на нас в начале пути.
А был ли Смерч?
В полном сознании я приближаюсь к тому дню, когда ложь зальет наши отношения клейкой массой и мы будем барахтаться в ней, точно мухи.
Но не это пугает меня. Меня пугает собственная покорность, с которой я следую за событиями. В принципе можно попробовать все сначала, сорок лет — не старость. Но никакого желания действовать. Наоборот: я крепко держусь за семейный плот, боясь остаться один в житейском море. Внешне я — благополучный семьянин.
Благополучие — вот крест, который я должен нести до конца дней моих.
Есть от чего прийти в отчаяние. Но природа справедлива. Отбирая, она дарит, даря — отбирает. Взамен талантов и силы воли я получил драгоценную способность жить иллюзиями. Мои иллюзии всегда со мной, и я не расстаюсь с ними, как улитка со своим домиком. В придуманном мире я прихожу в себя и зализываю ссадины. Что мне упреки начальства, если через пять минут я могу стать кумиром болельщиков или скользить в яхте вдоль Лазурного берега. Достаточно увидеть в окне трамвая девичье лицо, чтобы я до мельчайших подробностей представил, как сложились бы наши отношения, какие дети родились бы у нас и что говорили бы мы друг другу, уходя на работу. В придуманном мире счастье возможно в любой момент.
