Евгений Комарницкий - Эныч
— Опять чего-то понастроили, сам черт не разберет! Коля застегивает пиджак.
— Брр! Холодновато что-то. Ты как, дядя Лука, дуба еще не дал?
Передернув плечами, он поворачивается к Волохонскому и… у него отваливается челюсть. Вмиг отрезвев, он переводит взгляд на курсантов и у него поднимаются волосы.
— Вспомнил! — вопит Коля и, крутнувшись, мчит бешеным галопом меж вылезших на свет божий колодцев-сталагмитов. — Вспомнил, где машина!
По ослепительно белому безэховому проспекту, огибая леденящие душу грибоканализационные чудовищнорослые сморчки, молча несутся четырьмя белыми всадниками Апокалипсиса Коля, Александр, Евгений и старший лейтенант Волохонский.
Генерал просыпается. Лежит с закрытыми глазами. Слышит:
— Мой папа — ессе пошо! — был очень надяденый человек. У него на двеях висела мезуза. Он часто говойил мне: Ицхак, сынок мой любимый, беги, беги из СССЙ…
Генерал поводит бровью, сгоняя муху. Облизывает пораненные губы. Болит подбородок, раскалывается голова. Тревожит лопатка. Ну и состояние! И босенький еще впридачу распелся… Чего это он там плетет?
— Когда мой папа узнал, что я пошел яботать в ойганы, он лег на софу, закъил глаза и тихо умей. Мои четыйнадцать бъятьев, поняв, что из-за меня им никогда не удастся выехать из стьяны, вынуждены были устьеиться известными композитойями, дийижейями, доктойями, художниками, писателями, академиками, дядесловами, поэтами, пьеподавателями вузов, дийектоями заводов и баз, айхитектоями, пайтийными юководителями, пьезидентами федеяций, кинойежиссеями, театьяльными къитиками и искусствоведами, политическими обозъевателями, пейсональными пенсионейями…
Генерал считает. «Двадцать один, двадцать два, двадцать три… И это все — твои четырнадцать братьев?.. Двадцать четыре, двадцать пять… Ну, хватит же. Имей совесть!»
— Послушай, дядя Лука, — слышится голос Кувякина, — познакомь меня со своими братьями. Я с ними в родню вступлю. Дело то житейское. Стану начальником буфета наших Самогудовских бань, и всем хорошо будет…
— Не-е-ет, Коля. Этого никак нельзя. У тебя же светлая голова. Ну, посуди-ка сам хойошенько: если все пойдут в писатели-поэты и начальники буфетов и бань, то кто же тогда будет яботать шофеями, двойниками, гьюзчиками, слесаями, токаями, пекаями…
Генерал ощупывает изрезанное лицо. Нарастает раздражение. «Я вам обоим устрою баню! Будете и пекарями, и токарями, и слесарями сразу!»
— А ты еще в высшую школу идти не хотел… Дураком был… Вот именно, — в противоположной от Волохонского и Коли стороне звучат молодые незнакомые голоса. — Видел, какой сегодня кайф был: и напились, и дурака поваляли, и даже кабаку чуть не попарили — красота. А после школы, когда звездочки получим, всегда ведь так будет… Да-а, представляешь себе — к любой девке симпотной подходишь, книжечку ей в нос суешь, я она твоя. В ресторане нажрешься, спокойненько напьешься, тыкнешь в харю ту же книжку официанту и — псс-с-с — платить не надо. Все трясутся, все боятся… Не жизнь, а малина…
«Дядя! А это что такое?»
Плухов приоткрывает глаз. В углу, возле двери, ведущей на улицу, сидят и разговаривают два пьяных молодых человека. Рядом с генералом, справа, у бара, устроились Волохонский и Коля. По левую руку, прижавшись к Плухову плечом, посапывает Эныч. Генерал возвращает взгляд к бару.
— Впьечем, бъятья смийились, — Волохонский потягивает янтарный ликер. — Когда пъиходит свечезайный пъяздник Ем-Кипуй, мы всей семьей собияемся у стайшего бьята Якова. Бьятья кушают мацу и немножко югают меня, а потом дъюжно воздевают юки к небу и благодаят Дядю за ниспосланное им благополучие… Нет, Коля, спасибо, мне хватит. Больше не наливай… Поблагодаив Дядю, бъятья пьинимаются нахваливать юсский найод и обсуждать опьеделенные достоинства Советской власти…
Генерала начинает душить злоба. Теснит в груди. В голову ударяет кровь… «Ликер мой пить? Бенедиктин? В моей комнате свинарник устраивать?.. Я тебе покажу, Советскую власть! Я тебе покажу, Дядю! Я тебя научу, сволочь, „эр“ выговаривать!»
Плухов встает с пола, подходит к стене и снимает шашку. Быстрыми шагами идет к бару. Широко размахивается и бьет. Шашка со свистом рассекает воздух. Разрубает откинутую дверку бара. Коля на четвереньках перебегает комнату и прячется в углу за телевизором. Волохонский, повизгивая, устремляется к выходу. Генерал с криками «Гойда! Гойда!» мчится за ним. В дверях останавливается и дикими глазами глядит на вскочивших, ничего не понимающих курсантов. Сносит голову Саше. Она катится вдоль стены и утыкается в батарею пустых бутылок. Генерал кричит «Гойда!» и разрубает курсанта Женю на две неравные половинки.
В ожесточении рубит в куски бездыханные тела. Затем выбегает на улицу.
Ночь. Поют насекомые. Выводят рулады лягушки. Бледнеет меж деревьев луна. Плухов мечется по саду. Орудует шашкой. Поочередно кричит: «Гойда!», «Смерть Иуде!», «Выходи, Волохонский!». Переворачивает лавки, тычет шашкой в кусты, трясет деревья. Бежит к бассейну. Ходит по краю, смотрит в воду.
— Петр Сергеич! — слышится из кустов вкрадчивый голос Сидора. — Я знаю, где он спрятался. На крыше сидит!
Издав победный клич и размахивая над головой шашкой, генерал кидается через кусты к дому.
Волохонский сидит на крыше, обхватив руками печную трубу, и тихо постанывает.
— Слезай, Иуда! — приказывает Плухов, потрясая шашкой.
— Товаррищ генеррал, я больше не буду. Прростите меня… Служу Советскому Союзу! — молит Волохонский.
— Ты слезешь или нет? Я приказываю! Под суд пойдешь за неподчинение!
— Не слезу, — стонет Волохонский. — Не могу. Лучше под суд… На вас лица нет, товаррищ генеррал. Боюсь я.
— Евсюко-ов! — зовет генерал. — Евсюко-ов! Появляется лейтенант Евсюков.
— Лестницу! — орет Плухов. — Живо на крышу! Снять гадину! Через минуту Евсюков осторожно ползет по черепицам к трубе. В зубах у него моток веревки.
— Не приближайтесь ко мне! Не прикасайтесь ко мне! Не трогайте меня! Что я вам сделал? — причитает Волохонский. Потом внезапно бьет каблуком по голове приблизившегося Евсюкова. Евсюков, выронив изо рта моток, кубарем скатывается с крыши и грохается оземь. Хрустят шейные позвонки. Голова Евсюкова неестественно запрокидывается. Глаза стекленеют. Из уголков губ тонкими струйками сочится кровь.
— Ладно, — зловеще произносит генерал. — Я сейчас тебе устрою свечезарную ночь… Ты у меня сейчас спляшешь «семь-сорок»… Сидор! Парабеллум!
Сидор подает Плухову пистолет. Волохонский прячется за трубу.
— Не делайте этого, товарищ генерал. Побойтесь Дяди! Трубу попортите.
Плухов поднимает пистолет и, целясь в части тела Волохонского, не уместившиеся за трубой, стреляет. При этом генерал передвигается вокруг дома, а Волохонский — вокруг трубы. Генерал приговаривает:
— Мезуза, говоришь? Бенедиктин? Букву «эр» выговаривать научился? В ГэБэ проник, сволочь? Маца? Четырнадцать братьев?
У Плухова кончаются патроны.
— Э-э-эны-ы-ыч!!! — вопит генерал. — Э-э-э-эны-ы-ы-ыч!!!
На крыльцо, в длинной домотканной рубахе, зевая и почесываясь, выходит заспанный Эн Энович.
— Чего ты, Сергеич? — спрашивает он. — Чего людям спать не даешь?
— Та-ак, — говорит генерал неожиданно спокойным голосом. — Эныч, что у нас с тобой в списке красным фломастером обведено, скажи-ка быстренько.
Эныч лениво, с недовольным видом, произносит ругательство.
— Стоило из-за этого от сна отрывать, — бурчит он и уходит в дом. С крыши падает свернувшийся в клубок гигантских размеров солитер, разворачивается и уползает под крыльцо, Из-под крыльца доносится:
— Товарищ генерал, ну зачем же так? Поговорим как коммунист с коммунистом…
12
Протерев кулаками глаза, Коля потягивается и осторожно высовывает голову из-за телевизора. В центре комнаты, на полу, подложив руку под щеку, спит, похрапывая, Эныч. Пол подметен, бутылки аккуратно составлены в угол. Покосившись в сторону покалеченного бара, Коля выбирается из-за телевизора и подходит к окну. Видит подстригающего кусты садовыми ножницами Сидора.
— Как на Черный Терек, как на Черный Терек, — напевает Сидор, — собиралась конница из тысячи коней…
Коля прислушивается. Других голосов не слышно.
— Эй ты, цирюльник! — окликает генеральского слугу Коля. — Где генерал?
— Батюшко Петр Сергеич изволят в бассейне купаться, — говорит Сидор. — А чего ж ты спишь так долго? Уж петушок пропел давно… Завтрак на кухне.
— Слушай, мне бы похмельнуться…
— Ты в углу посмотри, — советует Сидор. — Я там бутылки составлял, в некоторых много еще оставалось.
Коля идет к бутылкам. Отобрав те из них, на дне которых задержалась жидкость, разыскивает стакан и сливает в него остатки. Выдохнув, выпивает буроватую смесь.
