Евгений Шестаков - Номерные сказки
Его величество, умолкши, завязал бороду в узел. Развязал. Поморгав в окошко, продолжил.
— Ох и гневался ж батюшка! Ножками топал — куды там мне! За ухо взял, по дворцу водил, прощения просить заставлял. У всех. За другое ушенько взял, в кабинет отвел, в уголок поставил, уму-разуму научал. Не рукоприкладствовал, нет. Этого с им, окромя как на войне, не случалось. Словами. Только и исключительно. Но какими! Ты, говорит, великого царства наследник и будущий государь! А ведешь себя, как мужская блоха под юбкой. Ты, говорит, священной крови носитель и будущий помазанник на престол! А выглядишь, как курья гузка в кошачьем рту...
Царь зачем-то промокнул бородой под глазами. Прерывисто вздохнул. Летописец, тоже промокнув бумагу кусочком ткани, был нем и очень внимателен.
— Прямо сейчас бы взял да в этот самый угол хоть бы навечно встал. На колени. Лишь бы батюшка был живой...
Его величество, не таясь, всхлипнул. Совладал с собой и продолжил уже спокойнее.
— Матушка с вод приехала. Поправимшись. Кило так на двадцать. Полная была, добрая. Забав немецких понавезла. Конь железный такой с механикой. С переду ему солому засунешь, кнопочку отожмешь — он тебе с заду мелодию в лад пропукает. Смешной такой конь. В сарае где-то ржавый стоит. Еще соловей заводной, от ключика. Пел, плясал, крыльями поводил. А как с крыши запустил — перестал. А матушка, бывало, посмотрит, как я игрушки курочу, ручкой махнет и скажет : "Пускай себе! Оно железо, ему не больно. Лишь бы живые души не мучал." Это она батюшке-то в укор. Тот ведь завоеватель был, покоритель и истребитель. Что из дверей ни выход — поход. Что ни день — то послевоенный, то предвоенный. Носки у его со шпорами — это ж не легенда, это ж правда была. Вместо подушки всегда седло, вместо одеяла трофейный флаг, одним глазом спит, другим сквозь стену через границу смотрит — нету ли где врагов? Грозный был воин батюшка. Могучий, быстрый, неумолимый и всепогодный. Войска души в ем не чаяли. Как, бывало, крикнет "Вперед!" — так и скачут с боями без остановки, пока с другой стороны глобуса не покажутся. А матушка с хлеб-солью его встречать выйдет, красивая, молодая, румяная — с закордонья цари чужие, в зрительные трубы глядючи, кафтанишки слюнями насквозь мочили. А я в коляске, совсем ишо грудно-титечный — "Гу-гу, батяня! Гугу!" А потом уж сам на этом самом коняшке — "Пливет, батяня! Ула-а-а!" А потом и в первый поход пошел. На Дурляндию. Сперва артиллерией их с берега вразумили, затем луками, затем пики прямо — и лобовым клином в клин! Батюшка-то весь в шрамах был. Это на портрете у его всего пять. А на деле-то живого места не отыскать. Воин был. Таким родился. Таким и...
Государь, не договорив, вздернул голову кверху. Смахнул что-то с лица. Мановением отпустил летописца. И тот ушел. Записав все, что слышал, и думая о том, чего сказано ему не было.
Сказка №75
В это утро, примеряя новую походную корону (крашеная зеленым закаленная сталь с подбородочным ремешком), его величество нахлобучил ее столь сильно, что к полудню снять не доспели. Не смогли и к обеду. Поэтому за обеденным столом улыбчивых и смешливых было сегодня более, чем обычно. Впрочем, государь, нимало не смущаясь частичным временным заточением своего разума, уплетал за обе щеки и при этом был весьма говорлив.
— Вам вот хаханьки все! Да хиханьки! А я, между прочим, официально так думаю : ежели какой мужик хочь бы день в каске не проходил — то это вовсе и не мужик. Не воин. Родины не защитник и матери своей сын хреновый. Они вон все почему сгибли, древние-то Римы с Элладами? Потому что злые ассирийские мужики с мечами в касках пришли — а эти, понимаешь ты, в соломенных шляпках пинцетами мозаику на пол ложут. Под музыку. Разнеженные, исслабленные. Те и порубали этих в капусту. И всю ихнюю цивилизацию в мешки склали и увезли. Одни руины для туристов оставили. А был бы народ-воин — дак они бы тех ворогов сами б нашинковали и любо-дорого кадками насолили. И посейчас бы ишо в термах с веничком парились да Родосу Колосскому бы молились.
Его величество не был знатоком родного языка и истории, а также говорил, жуя. Поэтому слова его ни в чем никого особо не убедили. Кроме воеводы. Который, будучи духовным родственником царя по милитаристской линии, внимал с наслаждением. И не упустил случая громогласно поддакнуть.
— Так точно есть! По правде истины говоришь! А то придут и завоюют. А где армия? Там, где нету. Где конница? Нечем. Где пехота? Никто никак. Пять минут — и всех девок наших с бабами оккупируют. И посевы съедят. И колодцы вытопчут. Армия — она должна каждого до единого мужика в себе быть! А не так, что сегодня шлем напялил, завтра меч натянул, а вчера все бросил и в земле пахаться пошел. Армия — она обязана не только постоянно, но и все время всегда большая. Чтоб потом лысину на себе рвать не надо.
Государь выслушал необычно длинную речь воеводы с вниманием и, благодарно улыбнувшись, чокнулся с ним компотом. Оба милитариста выпили каждый за свое. Царь за то, чтобы страна рождала героев, а воевода за то, чтобы героям было где проявиться.
— Вас послушать — так люди только к тому пригодны, чтоб друг дружке бошки срубать. — надкусив компотную грушу, заметила царевна. Ее высочество, как и ее величество, не особенно ценила в мужчинах воинственность. — Вам волю дай, вы за неделю друг дружку по могилкам-то распихаете. Ты вон, батюшка, днем в каске ходишь, а ночью во сне мечтаешь скорей проснуться и снова каску надеть. Так вот сам ее и носи! А люди пускай себе морковь сеют да на балалайках играют. Им твои забавы неинтересны. Им ведь, людям, не в атаку ходить охота, а по грибы. Не железом острым пыряться, а пашеничку да рожь возделывать. Да и врагов у нас сейчас вроде на горизонте нет. Чтоб армию-то большую держать.
— Будут! — с ходу пообещал государь. Он знал, о чем говорил. С утра голубиная почта доставила странного характера послание от Дурляндского всевластителя. Который, отзимовав, захотел, видимо, пошататься в чужом малиннике. Конкретного объявления войны в послании не было, но в настоятельной форме и в довольно неаккуратных словах предлагалось поделиться частью будущего урожая. Иначе, как явствовало из послания, нежная дружба между двумя странами грозила превратиться в вооруженное взаимонепонимание. А затем, как в тексте было дважды подчеркнуто, "кое-кому придется не здорово, потому что войска у меня вдосталь, тока и надобно, что пальцем на карте ткнуть". Разведка, впрочем, доносила, что за сим грозным выпадом мало чего и кого стоит. Так себе агрессор — взвод нахалов, рота буянов да эскадрон матершинников.
— На полдничек ватрушечек приготовить? Али помясистей чего? Али, может, молочненького желаешь? — матушка-государыня, тонкий кухонный дипломат, сменила опасную завоевательную тему на вполне мирную.
— Молочненького. И помясистей. Скажем, вымя недоенной коровы с картошкой. — сказал шут. Среди его многих способностей была одна редко употребляемая. А именно — умение словами вызывать желудочный спазм. — Лично я, матушка, печеных соплей поел бы. Индюшачьих. Хотя можно и... Али вот, к примеру, конинки в яблоках. Конских. Кизяковая лошадятина, другим словом. Али, коль не сбрезгуешь, хорошо бы похлебочки похлебать. Из паучьих кишок. А еще, слыхал я, в парижские гурманы такое блюдо изобрели — сыр червивый. В потном носке. Посыпается сверху перхотью и подается грязной рукой. А еще вот...
Шут припал к столу и ловко уклонился от выплеснутого на него царевной компота. Зажимая рот ладонью, впечатлительная царевна выбежала из обеденной горницы. Остальные как минимум поперхнулись. Исключая воеводу, который по долгу службы и волею обстоятельств едал в окружении и не такое. Искусственное прерывание обеда наихудшим образом сказалось только на летописце, каковой выскочил из-за стола вслед за царевной, метнулся к нужнику и находился в оном очень долго и громко.
А привычная царица привычно погрозила шуту пальчиком. А приглашенные бояре посмеялись. А царь, хохоча, лицевыми мышцами нечаянно распер изнутри каску и спустя мгновение легко снял ее с головы. А лекарь со щипцами за спиной облегченно вздохнул. А погода на дворе стояла отменная. И вскоре обед закончился. Уступив место массовому поглаживаью животов, ходьбе без цели туда-сюда и легкой дреме в креслах в саду под способствующее перевариванию птичье пение.
Сказка №76
В этот день пришло печальное известие. В далекой Британии, истощив в борьбе с вечностью последние свои силы, померла королева-бабушка. Усталый почтовый голубь с креповой повязочкой на крыле опустился на царский двор ровно в полдень. А уже в два часа пополудни вся царская семья, шут, архимандрит, бояре и голландский посол собрались в официальной горнице на скорбные посиделки. Матушка государыня подала на стол траурный пирог с черной икрой, его величество надел по случаю единственный свой британский орден, а шут явился в мятой шотландской юбке.
