Николай Лейкин - Рыболовы
— Да зачѣмъ ихъ сбавлять-то? Тучность — это довѣріе, а животъ — красота. Какъ круглый человѣкъ — сейчасъ ему довѣрія больше. Дозвольте, сударь, стаканчикъ изъ вашей фляжечки… Я вотъ все жду, что ваша милость присѣли и закусывать будете, а вы…
— Буду, буду… Только вотъ простыну — сейчасъ и начну. А то вспотѣлъ, такъ никакого аппетита. Ты не безпокойся, я тебѣ поднесу, — успокоилъ мужика охотникъ.
— Много благодарны вашей милости, — сказалъ мужикъ и даже облизнулся отъ удовольствія. — Съ килечкой? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ, сегодня у меня съ собой колбаса и сыръ на закуску.
— Такъ, такъ… Въ постный-то день оно-бы мнѣ и нехорошо скоромъ трескать — ну, да Богъ проститъ.
— Ты и картошки даже себѣ не сѣешь? — спросилъ опять охотникъ.
— Есть тамъ малость на задворкахъ — посѣяна, да лебедой заросла. Баба копать лѣнится, а мнѣ самому не досугъ. Все съ господами. Теперь вотъ охота началась. Вамъ рябины, ваша милость, не наломать-ли на водку? Баба моя многимъ охотникамъ рябину для настойки поставляетъ.
— Да вѣдь еще рябина не вызрѣла. Когда вызрѣетъ…
— Нѣтъ, я къ слову только. А ужъ когда вызрѣетъ, то ни у кого не берите. Баба моя вамъ предоставитъ. Дайте ей заработать.
— Хорошо, хорошо. Стало быть ты съ женой только тѣмъ и кормишься, что съ охотниками ходишь по лѣсамъ да по болотамъ?
— Отъ ихъ щедротъ-съ. Только тѣмъ и живы. Вотъ трехъ господскихъ собакъ кормлю по четыре рубля въ мѣсяцъ, а отъ собакъ и сами сыты. Ну, господа поднесутъ съ закусочкой… Это тоже. Баба моя на облаву ходитъ. Вотъ рябина… брусника ягода… Грибы… Остыли? Закусывать хотите?
— Сейчасъ, сейчасъ.
— Нониче у васъ, ваша милость, въ фляжкѣ какая?
— Лекарственная. Особый настой. Мнѣ посовѣтовали отъ тучности,
— Такъ, такъ… А въ прошлый разъ, я помню, у васъ на березовыхъ почкахъ была. И что за водка чудесная!
— Да, но она для меня нездорова.
— Березовая, сударь, почка отъ семи болѣзней…
— Только не отъ моей. У меня легкая одышка.
Охотникъ сталъ отвинчивать стаканчикъ отъ горла фляжки. Мужиченко предвкушалъ выпивку и облизывался. Охотникъ выпилъ, налилъ вторично и поднесъ мужиченкѣ.
— Желаю здравствовать… — сказалъ тотъ и потянулъ водку.
II.Выпивъ два стаканчика, мужиченко повеселѣлъ, надвинулъ свои засаленный коломянковый картузъ съ разорваннымъ козырькомъ на затылокъ и продолжалъ:
— А я егерь, прирожденный егерь, такъ зачѣмъ мнѣ хлѣбопашество! Мнѣ вотъ господинъ полтинничекъ пожертвуетъ, чтобъ его сопровождать, да водочки поднесетъ — съ меня и довольно. И сытъ, и пьянъ. Я господъ уважаю, такъ зачѣмъ мнѣ мужицкое занятіе? Да и такъ будемъ говорить: теперича въ нашихъ мѣстахъ ежели картошку посадить. то и то за нее полтину за мѣшокъ напросишься. Да и гдѣ сѣмена? Безъ сѣмянъ тоже не посадишь. Нѣтъ, не наше это дѣло. Наше дѣло при господахъ… Ружья только вотъ у меня нѣтъ, ружьемъ я поиздержался, а то вотъ я одинъ глазъ прищурилъ, бацъ и прямо въ цѣлъ. Я, бывало, всегда безъ промаха… Право слово… Только вотъ теперь что-то руки стали трястись.
— Пьешь много, — улыбнулся охотникъ, разрѣзывая кусокъ ветчины на ломтики и, сдѣлавъ бутерброды, одинъ изъ нихъ далъ мужиченкѣ.
— Господа охотники, ваша милость, больше пьютъ, вѣрьте совѣсти, — отвѣчалъ мужиченко и прибавилъ:- Нѣтъ, не оттого у меня руки трясутся, что я пью много, а я, ваше здоровье, медвѣдя испужался — вотъ у меня съ той поры и началось.
— Гдѣ же это тебя угораздило?
— Господа охотники въ лѣсу забыли. Дозвольте, господинъ, папиросочку. Очень ужъ вашъ табакъ прекрасенъ.
— На, возьми. Тебя въ лѣсу забыли?
— Да, меня. Также вотъ было въ лѣсу… Господъ было много, водка чудесная… Выпили, закусили. Подчиваютъ вѣдь тоже… У насъ господа ласковые. Сами пьютъ и егеря угощаютъ. Я и заснулъ. Какъ ужъ тамъ было, не помню, — только слышу, что надо мной кто-то фыркаетъ и дышетъ. Открылъ глаза — медвѣдь. Тутъ я и замеръ. И опять не помню, что было. Долго-ли я лежалъ, не помню, но когда пришелъ въ себя, медвѣдя уже не было. Я ползкомъ, ползкомъ… Прибѣжалъ домой и день пять била меня лихорадка. Лихорадку бабка-знахарка отговорила, а руки и по сейчасъ трясутся.
— Да былъ-ли это медвѣдь-то? Можетъ быть тебѣ съ просонокъ показалось, — сказалъ охотникъ.
— Медвѣдь. Послѣ мы на него облаву дѣлали. Статскаго генерала Купоросова знаете? Изъ желѣзнодорожныхъ онъ. Такъ вотъ онъ и убилъ. Тоже отмѣнный господинъ и завсегда на охоту съ ларцемъ ѣздитъ. Ларецъ такой у него, а тамъ гнѣздо и бутылки. И какихъ, какихъ только сортовъ тамъ нѣтъ! Бенедиктину вы, сударь, пивали?
— Ликеръ Бенедиктинъ? Еще бы не пивать!
— Ну, вотъ и я пилъ. Чудесная водка. Дозвольте, сударь, еще стаканчикъ изъ фляжечки. Богъ Троицу любитъ.
— Смотри, не усни опять. Уснешь — и ужъ на сей разъ тигра во снѣ увидишь, а то такъ леопарда.
— Вы, сударь, все сомнѣваетесь, что меня медвѣдь обнюхивалъ? Онъ не только меня обнюхивалъ, но и поцарапалъ лапой. Вонъ на шеѣ царапина. Я ничкомъ лежалъ, а онъ подходитъ — нюхъ, нюхъ… Потомъ видитъ, что я не шевелюсь — лапой меня по шеѣ. Тутъ я свѣта не взвидѣлъ и всѣхъ своихъ чувствъ лишился. Этимъ-то меня Богъ и спасъ. Медвѣдь подумалъ, что я мертвый, и отошелъ прочь. Вѣдь онъ такая животная, которая съ мертвымъ человѣкомъ не занимается. Посмотрѣлъ, видитъ, что человѣкъ безъ движеніевъ, и не дышетъ и пошелъ прочь. Это мнѣ изволите стаканчикъ?
— Да ужъ что съ тобой дѣлать — пей. Только ты вотъ что… Ты пей и закусывай. А то у васъ извадка пить и ничего не ѣсть. Ты еще и того бутерброда не съѣлъ.
— А я его вотъ на этотъ стакашекъ приберегъ. Думаю, баринъ добрый, поднесетъ еще, такъ семъ-ка я…
— Нѣтъ, ты ѣшь. Пить и не ѣсть нездорово. Да и хмелѣешь скоро. Вотъ тебѣ еще хлѣбъ, вотъ тебѣ колбаса.
— Много благодарны, ваша милость. Ваше здоровье! Тьфу!
Мужиченко выпилъ и плюнулъ.
— И что это за водка у господъ! — продолжалъ онъ. Кабы нашъ кабатчикъ такую водку держалъ — рай красный бы былъ. А то у насъ водка…
— Ты ѣшь, ѣшь, не оставляй. Тогда и руки перестанутъ трястись.
— Я съѣмъ. Мы, сударь, люди-охотники. Привыкли и липовымъ листомъ закусывать. Пожуешь липовый листикъ, а то и березовый — вотъ и закуска. Желаете, ваша милость, я вамъ хорошаго щенка украду? Только ужъ этого щенка нужно держать не здѣсь, а въ другомъ мѣстѣ, потому бабунцовскій егерь, какъ взглянетъ, сейчасъ и догадается. Пойдутъ разговоры, а тогда что хорошаго!
— Отъ чьей суки-то? — спросилъ охотникъ.
— Сука три медали имѣетъ — во какая сука, а отца изъ-за шестидесяти верстъ сюда привозили. Красавецъ песъ и только что не говоритъ. За пять рублей я для вашей милости въ лучшемъ бы видѣ укралъ. Прикажете-съ?
— Нѣтъ, не надо. Зачѣмъ тебя въ грѣхъ вводить!
— Что за грѣхъ, помилуйте… Вотъ ежели бы вещію какую, а то щенка!
— Да можетъ быть онъ и рубля не стоитъ?
— Говорю вамъ, сука съ тремя медалями. За отца-то двѣсти рублей давали, но тамъ не согласились отдать. Песъ умнѣй меня — во какой. Ну, за три рубля я вамъ украду, ежели пять рублей дорого.
— Нѣтъ, не надо.
— Очень ужъ мнѣ вамъ услужить-то хочется, потому вы баринъ хорошій, ласковый. Желаете за рубль?
— Да вѣдь я же сказалъ, что не надо.
— Ну, себѣ украду. Одно вотъ только — баба у меня не путевая, не воспитаетъ, — проговорилъ мужиченко, видимо хмелѣя. — Всѣ ея понятія только одному, чтобы пива выпить, а на это нѣтъ, чтобы щепка вынянчить. Ахъ, сударь, кабы мнѣ другую бабу, то совсѣмъ бы я человѣкомъ сталъ!
— А что? Развѣ нехороша? — спросилъ охотникъ.
— Баба — король, но, будемъ говорить такъ, гуляющая… Судейскаго генерала Ивана Астафьича знаете? Я ужъ и то ему говорю: «Эхъ, говорю, ваше превосходительство, кабы вы помогли, чтобы мнѣ съ моей бабой разводомъ…» Оттого у меня и хозяйства нѣтъ черезъ эту самую бабу. Помилуйте: я выпивши — собаки не кормлены. А вѣдь господа спрашиваютъ, отчего собака худѣетъ. А ей плевать на собаку… Ей что? Ей только бы самой гулять. Дозвольте, ваша милость, еще папиросочки…
— Ты мнѣ мѣста-то покажи, гдѣ дичь — вотъ что, — сказалъ охотникъ. — А то сидимъ, сидимъ и никакого толку. Собирай вещи, да пойдемъ.
— Въ моментъ-съ… Сдѣлайте одолженіе… Мѣста у насъ есть, мѣста хорошія, мѣста первый сортъ.
Мужиченко засуетился. Охотникъ тоже поднялся съ мѣста, застегиваясь, вѣшалъ черезъ плечо фляжку и приготовился въ путь. Встрепенувшаяся собака виляла хвостомъ и радостно смотрѣла ему въ глаза.
Для моціона
— Холодновъ я… Демьянъ Холодновъ… Демьяномъ Васильевымъ Холодновымъ меня звать. Такъ и зовите Холодновымъ, — сказалъ егерь, сухой, жилистый старикъ съ сѣдыми усами и бакенбардами, но еще очень молодцоватый и напоминающій своей фигурой отставнаго солдата николаевскихъ временъ. — Я, сударь, прирожденный егерь. Я птицу и звѣря знаю, какъ самого себя, — продолжалъ онъ. — А только нѣтъ теперь охоты, совсѣмъ нѣтъ. Помилуйте, нешто это охота, коли каждый день кто-нибудь да бродитъ все по одному и тому-же мѣсту съ ружьемъ и собакой!
