Ольга Лукас - Поребрик из бордюрного камня
Употребим?
Если питерцу сказать: «Ну что, употребим?» — он радостно убежит куда-то, а потом столь же радостно прибежит обратно, но уже с индивидуальной граненой посудиной. Он врубается! А если то же самое сказать москвичу, он никуда не побежит. Он рукав закатает и будет ждать, чем дело закончится, на понт его берут или чего вообще такое? Традиционное питерское обозначение занятия, отнимающего все свободное время и даже несколько часов от сна — запой. Напр.: «Мой-то работает запоем! Уж месяц как! Небось, бабу себе на работе завел.» А вот москвич в подобной ситуации скорее употребит неологизм «подсесть»: «Мой-то подсел на интернет! Уж месяц как! Небось, бабу себе в интернете завел!» Питерец считает наркотики несерьезным делом, развлечением клубной золотой молодежи, пить по-настоящему не умеющей. Ну подумаешь — укол! Укололся — и пошел. Вот ты попробуй в себя 2 литра водки влить — и не сблевать, тогда посмотрим. Москвич, в свою очередь, несерьезным делом считает алкоголь. Ха, водка, эка невидаль! В любом ларьке, на любом углу, любому дураку продадут бутылку, какую он сам захочет. Вот наркотики — признак избранности, элитарности. Если ты знаешь, где их добыть — значит, тебе доверяют, тебе сказали пароль, ты — особенный человек! Употребление алкоголесодержащих напитков считается в Питере занятием основательным, серьезным, кто не пьет — тот шпион, это уж точно, а если не шпион — значит, есть ему что скрывать, а это как дважды шпион. Неприятный человек. Нет ему веры. Наркоману тоже нет в Питере особой веры. А чего это он не пьет, когда все пьют? Ах, он курит? А все курят! Ах, он не то, что все курит? Да он, наверное, шпион! Пьющий, особенно часто и помногу человек в Москве вызывает чувство некой ласковой брезгливости пополам с жалостью — сходное чувство вызывают бородавчатые дети, которых жалко, конечно — такие маленькие, а уже в бородавках, а с другой стороны — противно гладить по голове — вдруг укусят и у тебя тоже бородавки образуются? Вечно опасающемуся шпионов и соглядатаев питерцу, куда легче честно и открыто затариться пузырем водки. Совершив это нехитрое деяние, питерец изыскивает средства на следующий пузырь. Затем, опустошив и его, изыскивает на улице неожиданных друзей, у которых обнаруживаются неучтенные средства на пузырь — так, постепенно, к концу рабочей недели, средства заканчиваются у всех алкоголиков квартала, надо бы на работу идти, а тут, как назло, суббота. А в понедельник у начальника зачем-то лопается терпение — и, глядишь, ты уже без работы. Какие тут наркотики! Было бы на что похмелиться. Москвич всегда деятелен и погружен в работу: ему надо работать, чтобы обеспечивать себя наркотиком, без которого у него ломки, из-за которых он не может работать, чтобы обеспечивать себя наркотиками…. Иной москвич так запутается, что начинает думать, будто работа — это и есть основной его наркотик, то есть — удовольствие. Поэтому в Москве так много трудоголиков. На самом деле это просто заблудившиеся наркоманы.
Культура пития
Культурное питие, как всем известно, происходит в культурных заведениях. Где надо сидеть за столом, наливать напиток из большой емкости в малую, говорить разнообразные слова и окурки засовывать в пепельницу, а не в ухо соседу. Питерцы в своих заведениях культурно выпивают водку, а москвичи почему-то чай. То есть, и те, и другие, конечно, пьют многие прекрасные напитки, но это так, баловство, а водка и чай — это практически ритуал.
Москвич говорит: «Вчера вкушали чай! Вкусили 8 сортов,» — и прочие москвичи понимают, что имеют дело с настоящим интеллектуалом, у которого, к тому же, нет проблем с мочевым пузырём. А питерец говорит: «Мы вчера вкушали водку. Вкусили 5 литров!» — и с ним тоже все понятно сразу делается.
Выпив чаю, москвич становится самоуглублен и медитативен, что твой питерец. Сидит, молчит, в чашку смотрит, глаза ясные, сейчас поэму скажет. Но не скажет — потому что самоуглублен. Питерец, напротив того, хлебнув водки, покрывается нежным московским румянцем, говорит быстрее и громче обычного, даже иногда смеется, руками размахивает, заигрывает с питерцами симпатичного ему пола, и так далее. Когда «и так далее» начинает оскорблять нежные органы чувств прочих посетителей культурного заведения, питерца выводят вон и кладут на снег, чтобы пришел в себя и стал нормальным питерцем. Когда снега нет — питерца суют головой в ближайшую речку. Потому что в Питере везде поблизости от культурных заведений текут какие-нибудь речки: Мойка, Фонтанка, Нева разнообразного разлива, Грибоедов канал, Крюков канал, Карповка, Шкиперский проток, Пряжка вот тоже, Охта там разная, Лубья, Сестра, Оккервиль, Муринский Ручей, так что если снега нет — все равно можно в момент протрезветь. В особо засушливый районах всегда есть надежда на внезапный и своевременный прорыв канализации.
Дома, конечно, питерец пьет чай, очень горячий, чтобы согреться — потому что у него малокровие, батареи всю зиму холодные, электронагреватель сперли молдавские водопроводчики, приходившие чинить батареи, и вообще есть нечего, потому что жена-стерва не хочет готовить (муж-поэт не хочет зарабатывать). А москвич — тот дома пьет водку. Потому что он тоже живой человек и выпить ему хочется.
Климат
В давние времена Москва очень часто страдала и портилась от пожаров. А Петербург чуть попозже, но все равно в давние времена, страдал и портился от наводнений. С тех пор многое изменилось, в Москве завелись пожарные, в Питере — водолазы, так что еще ничего, жить можно. Но климат, вот в чем пакость, остался прежним. То, что для москвича — ливень, для питерца — изморось. То, что для питерца засуха, для москвича опять же — изморось. Так что если, скажем, москвич приезжает в Петербург, он сразу заболевает насморком. Потому что ему кажется, что кругом очень мокро. Москвич спит на сырых простынях, укрывается сырым одеялом, вытирает лицо сырым полотенцем, пьет сырую воду, ест сырые завтраки, пока, наконец, в одно прекрасное полнолунье не приходят сырые болотные черти и не утаскивают его с собой. Они немножко мучают москвича и обидно над ним шутят, но потом отпускают. И понимает он, что это — хорошо! Постель уже не кажется ему сырой, полотенце — влажным, молоко — излишне жидким. Это с ним произошла акклиматизация и он уже больше не москвич, а питерец. Когда питерец приезжает в Москву, ему наоборот становится очень сухо и он заболевает кашлем. У него сохнут волосы, сохнет кожа, чай, поставленный около компьютера, высыхает за 2 дня, и сам питерец тоже сохнет, чахнет, но сдохнуть ему не дают, так как из недр земли в самое темное новолуние вылезают страшные Сушеные Рыбы, глумятся над питерцем три дня и три ночи в заброшенном сухом бассейне, а затем выпускают, и ему уже не кажется, что все вокруг сухое и ломкое. Это значит, что он теперь стал москвичом и мэр Лужков может смело ставить ему в паспорт штамп о прописке. Когда Сушеных Рыб научат брать взятки, они и сами будут такой штамп ставить. Прямо хвостами.
Почему так названы
Когда Москва создалась из глины, стало понятно, что всё в ней надо как-то называть. Лепил-то ее Юрий Долгорукий без чертежей и предварительных графиков, по вдохновению, потому что руки у него были долгие, а глины подходящей вокруг было хоть завались. «Хочу, чтобы стало много всего!» — воскликнул Юрий. И стало всего много — по слову его. И пришлось это великое множество всего как-то называть.
Долгорукий за словом в карман не лез. У него и карманов-то не было: зачем человеку карманы, когда у него руки такие долгие, всё равно ведь в карманы не поместятся. Пошел он тогда за названиями к будущим своим боярам (а тогда они были еще не бояре, а просто люди, как все остальные). Те посовещались минуту, попросили помощь клуба и звонок другу, а потом и говорят: «Было нам видение. Назови-ка ты то, что вылепил, Большой Золотой Супергород!» «Хорошо придумано! — сказал Юрий Долгорукий. — Только слов многовато. Я их потомкам лучше завещаю!»
И ушел, радостно посвистывая. А советчиков своих многомудрых назначил боярами, в награду за то, что они для потомков такую клёвую штуку придумали, будет, что в наследство, помимо самого города (пока еще безымянного), оставить. Потом, конечно, как все правители, оказавшиеся в безвыходных ситуациях, Юрий Долгорукий пошел в народ. А народ ему и говорит: «Раньше это место Москвой называлось, мы привыкли уже. Давай оставим, как есть?» «Четко! — обрадовался тот. — А теперь для улиц давайте варианты накидывайте!» Народ накидал варианты: Солянка да Варварка, Петровка да Покровка. Ну и так далее. С тех пор в Москве так и повелось: что не по-народному названо, то именуется гордым составным именем — Большое Золотое Суперчто-то.
