Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика
— Демагог ты, Йося! — буркнул Додик, погрузившись в сон. — А «Клуб гениев»? А мои идеи?
— Опять дурак! — спокойно возразил вождь с заметным грузинским акцентом. — Запомни: большие светлые идеи осуществляются кровавыми руками.
В это время запел мобильный и Додик очнулся от подступившей дремоты. Звонил Довидер. Он сообщил Берлянчику, что суд восстановил Галину на работу и обязал оплатить ей все прогулы.
— Какой суд?! — заорал Берлянчик, вскакивая с дивана. — Выбрось жвачку изо рта. Ты можешь толком объяснить — как суд мог ее восстановить, если она обворовала магазин?
— Ты допустил формальную оплошность.
— Какую?
— Не уведомил ее письмом об увольнении.
— Она обокрала магазин, не заботясь о формальностях — даже строчки мне не черканув. Почему же я должен это делать? Может быть, еще и надушить конверт?
— Таков закон!
Берлянчик со злостью отключил мобильный. Мысль о том, что он, новый буржуа, должен жить по законам старой советской демагогии и оплачивать прогулы человеку, которая разорила «Виртуозы Хаджибея», так ошеломила Додика, что он в бессилии свалился на диван. В себя его привел знакомый бархатистый голос монархистки:
— Что с вами?
Берлянчик открыл глаза.
— Как вы вошли? — удивился он.
— Входная дверь была открыта и эта тоже... Я стучала, никто не отвечал. Вам, профессор, плохо?
Берлянчик сердито промолчал. Как ни странно, но за катастрофу в магазине он больше всего злился на нее — на лидера «Престольного набата», которая не имела к этому никакого отношения и вообще вряд ли знала о существовании «Утят». Дело было в нем самом. Стараясь уберечь себя от лукавства, лицемерия, черствости и лжи, неизбежных в погоне за деньгами, он зачастую впадал в иную крайность: непомерно открывался там, где нужны были деловая осторожность и сухой расчет. В этом смысле монархистка плохо влияла на него. Она будоражила ту часть его существа, что витала в голубых мечтах, приводя в гнев и уныние другую половину, более трезвую и земную, Берлянчик помнил, что Галину Крот он назначил директором «Утят», поддавшись именно этому порыву.
— Не смейте называть меня «профессор», — наконец сухо произнес он.
Она присела рядом на диван.
— Что-нибудь случилось?
— Да. Меня уволили из президентской канцелярии. Ограбили мой вокально-экономический отдел.
Монархистка бесцельным жестом намотала тонкую золотую цепочку, висевшую у нее на шее, на два пальца и внимательно посмотрела на него:
— А серьезно?
— А, по-вашему, это шутки? У меня лопнула карьера. Изгнали из элиты. Забрали служебный «Мерседес».
В глазах ее мелькнула досада.
— Бывает, — в том же духе ответила она. — У больших запросов трудные экзамены. Собирайтесь!
— Куда? Зачем?
— Я видела Димовича. Он говорит, что муж знает, где вы поселились. Здесь, профессор, опасно оставаться.
— Я просил не называть меня «профессор»!
— Но мне так нравится.
— Ну, хотя бы добавляйте «экс».
— Нет. Я не желаю ничего менять.
— Объясните, почему?
Она лукаво подмигнула и ладонью подрезала пространство перед носом:
— Так.
Берлянчик больше не настаивал, чувствуя, что и так переборщил. Но монархистка сама заговорила:
— Знаете, — она старалась говорить весело и бодро, — я живу будущим, профессор, и поэтому во мне всегда что-то бесполезно: или это замечательное будущее, или молодость, обычные человеческие радости и даже красота... А это иногда невыносимо! — ее глаза, внезапно вспыхнув, поменяли цвет. — И тогда я думаю о вас. Я вас люблю, профессор…
Она была великолепна в белоснежной блузке и черном блейзере с золотыми шафранами и романовскими коронками на краях рукавов. У Додика исчезли треск в ушах и зелень в голове. В его душе, измученной болезнями и долгами, вспыхнул молодой пионерский костер. Он привлек ее к себе, и вдруг все триста кредиторов вместе с «Сундуком» и Галиной Крот завертелись в огненном смерче и унеслись далеко за горизонт. Остался только резкий скрип подвесного фонаря в переулке за окном и свет его, который метался по стене.
Тут громко постучали в дверь. Ирина Филипповна натянула одеяло и в испуге замерла:
— Кто это?
— Тихо! — Берлянчик легонько сжал ее плечо и приложил палец к губам. — Не шевелись, молчи…
— Не вздумай открывать!
— Не бойся.
Берлянчик осторожно потянулся к портупее, которая висела на спинке стула рядом с ее блейзером и блузкой, и, стараясь не скрипеть ни стулом, ни ремнем, вынул револьвер из кобуры. Затем он бесшумно поднялся с дивана и голый, возбужденный, похожий на поседевшего Адама с фиговым листом и оружием в руках, стал пробираться на цыпочках к двери, обходя пузатые немецкие комоды, серванты и шкафы.
— Кто там? — спросил Берлянчик, держа револьвер наизготове — двумя руками над плечом.
— Это я! Ваш сосед.
— Эдуард Панкратович?
— Да, я. Откройте!
Берлянчик приоткрыл дверь на размер цепочки.
— Что вы хотели?
Сосед был в морской фуражке и кителе, наброшенном поверх майки и кальсон. Пачкая Берлянчика широкой и липкой ухмылкой, он спросил:
— Додик, как по-вашему, Гитлер действительно застрелился или сбежал в Аргентину?
— Эдуард Панкратович, — холодно ответил Додик. — Обычно такие вопросы не задают в нательном белье...
— А в чем?
— В бронежилете!
Берлянчик вытолкнул его расшнурованный ботинок из щели, захлопнул дверь и вернулся к монархистке, которая молча тряслась в хохоте, сдавив пальцами рот: «Гит... ха-ха... Гит...» Она полусидела на диване, упираясь в него рукой, которая светилась фосфорической белизной. Ее обычно напряженные зеленые глаза сейчас были по-детски беззаботными, счастливыми и косили в сторону, а пухлая нижняя губа чуть-чуть отвисла, придерживая всхлипования и безудержный смех.
— Вот сволочь! — сказал Берлянчик, чувствуя свой конфуз. — Надо было застрелить его...
Заливаясь смехом и слезами, она закивала головой:
— Надо было! Надо было! У тебя была веская причина... ха-ха... Гит... Гитлер... А завтра бы это дали в «Новостях» ... ха-ха...
Берлянчик смотрел на ее смеющееся лицо и внезапно в его мозгу молнией пронеслась мысль: «Святая троица! Я, папаша, и она... Он хотел переделать мир с помощью нагана, а закончил тем, что держал подпольные цеха, застрелил невестку и эмигрировал в Америку; она мечтает облагородить общество, вернув ему идеалы и традиции, — и бегает с подносом в ресторане... Это при ее миллиардах! У меня тоже были светлые идеи. Я хотел создать «Виртуозы Хаджибея», которые бы лечили покалеченные жадностью и ложью души. Но эти души не поняли меня. Они обворовали магазин и пустили по миру «Виртуозы Хаджибея».
Он провел ладонью по ее руке и свечение сразу исчезло.
Расстались они около полуночи. Берлянчик внял совету монархистки и вызвонил Алкена. Видимо телефон передал какие-то неуставные, воркующие нотки в голосе шефа, потому что крохотный шофер явился на «Фиате» в пух и прах расфранченный: в ковбойской шляпе с широкими подогнутыми полями, блюдрейковской куртке и в узких брюках из темно-лиловой шелковистой ткани с индейской бахрамой. Берлянчик давно заметил: маленький франт всегда загодя чувствовал, когда придется везти монархистку, и наряжался весьма изысканно.
Вначале отвезли Ирину Филипповну на Гарибальди. Ехали молча. От недавнего веселья в ней не осталось и следа. Видимо, пора мирских суетных радостей закончилась, и она снова втянулась, как улитка, в свою скорлупу. В эти минуты Берлянчик чувствовал себя вором. Ему казалось, что счастье, которое свалилось на его седую голову в виде любви молодой и обворожительной женщины, не его, а чье-то чужое; что он им воспользовался не по причине своих высоких достоинств, а в силу игры обстоятельств, поскольку непомерное честолюбие монархистки сделало ее морально зависимой от него. Этот вывод неприятно задел бывшего Дерибасовского фата. Но затем он подумал, что востребованность — это тоже огромное мужское достоинство, и в душе его грянула «ку-ка-рача».
По просьбе монархистки ее высадили возле дома-колодца не со стороны Гарибальди, а у парадной по Кангуна. На прощанье она дала Берлянчику клочок бумаги с номером рабочего телефона и сказала:
— Я жду вашего звонка.
После этого «Фиат» спустился к таможне и повернул на «Фонтан».
Алкен был явно расстроен. С уходом монархистки он снял шляпу с широкими полями и положил ее на заднее сиденье, а руль держал уже не одной, а двумя руками. Его крохотное личико было натянуто и печально. Кабина еще хранила запах ее духов, и он осторожно, как сурок, потягивал ноздрями. Додик же откровенно сиял. В душе его была райская пустота, а в голове гремела «ку-ка-рача».
— Кр-ре-диторы, крре-диторы, — радостно бубнил он. — Тра-та-тра-та, тра-та, та...
