Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика
— Кто?
— Твой преданный «Сундук».
— «Сундук»?! Не может быть.
— Ого! Еще как может!
— Вздор! Я знаю «Сундука». Она не идеал, конечно, и где может, подворовывает, но в чистых, нравственных размерах, — не больше, чем любой честный человек. Но границы она не переходит! К тому же я оплатил ей операцию в Германии — считай, спас ее от смерти. Так что в этом смысле я спокоен.
— Додик, это грех! Великий грех!
— В чем ты увидал его?
— В гордыне. Ты знаешь, я религиозный человек и сам люблю богоугодные дела. Это замечательно! Но ты ведешь себя заносчиво. Ты считаешь, она должна быть благодарна и что благодарность эта должна тебя уберегать от ее воровства. Но почему, позволь спросить? Ведь ты тоже испытал радость от собственных деяний. Почему же ты требуешь от ближних, чтобы они были выше, чем обычные люди? Так в жизни не бывает! Считай, ты оплатил ее операцию в Германии для спасения собственной души и, будь добр, ничего не требуй от нее взамен. Это бесполезно!
— Факты! У тебя есть факты?
— Есть. Я принес копии платежек. Вот первая, читай…
Берлянчик выхватил из его рук небольшой листок прямоугольного формата и быстро пробежал его глазами. Фирма «Мопс» поставляла водку в магазин «Утята». Ей за это оплатили двадцать восемь тысяч четырнадцать копеек. Обычный документ! Берлянчик пожал плечами и вопросительно посмотрел на друга.
— Дело в том, — пояснил Довидер, снова двинув рыжей шевелюрой, — что никакой водки «Мопс» в магазин не поставлял. Я проверил. «Мопс» — это «яма», фирма-однодневка. В нее сбрасывались деньги «Виртуозов Хаджибея» — якобы за проданный товар, — и там же конвертировались. А валюту «Сундук» и Крот делили пополам. Но реальные фирмы ничего не получали. Их кормили обещаниями. Вот откуда и стадо кредиторов, готовых разорвать тебя на части.
Берлянчик вскочил с дивана, молча напялил портупею с кобурой, набросил куртку и, невзирая на увещевания товарища, который отговаривал его покидать убежище, вызвонил по мобильному Алкену.
Однако на работе «Сундука» не оказалось, и Берлянчик помчался к ней домой.
Главбух жила в дворовой пристройке на Успенской. Дверь в пристройку была настежь раскрыта, а звонок не работал, — видимо, отключили свет. Когда Берлянчик вошел в помещение, она сидела на диване, рассматривая содержимое большой хозяйственной сумки. Очевидно, в силу своей природной заторможенности, «Сундук» не сразу осознала факт появления шефа и стала энергично запихивать утятовские сыры и колбасы во внутрь кожаного вместилища, уминая их с боков кулаками и дергая замок змейки-застежки. Наконец, убедившись в бесполезности этих попыток, она стремительным махом перенесла ногу через сумку и, поджав ее под себя, накрыла широкой плиссерованной юбкой.
— Да-а-авид Семенович, — тонко протянула она. — Вот не ожидала.
Разгневанный Берлянчик уже собрался учинить ей допрос, когда из соседней комнаты с блудливым лаем выскочил осатаневший шпиц, обхватил его правую ногу передними лапками и, стоя на задних, принялся удовлетворять низкие инстинкты своей собачьей природы.
— Прочь! — крикнул Додик, стараясь сбросить собачонку с ноги. — Гей, паршивый! Убирайся!
— Давид Семенович, — деликатно подсказала главбух. — Он не знает, что такое «убирайся!». Он знает слово «нельзя!». Ему надо сказать: «Тосик, нельзя!».
— Тосик, нельзя! — гаркнул Берлянчик, взбешенный тем, что вынужден заниматься лингвистикой с похотливой собачонкой вместо того, чтобы выяснять судьбу украденных денег.
— Вы не так говорите...
— А как, черт возьми?
— Тверже! Командней… «То-о-сик, нельзя!».
— Что вы мне тут устраиваете курсы офицеров?! — вспылил Берлянчик, отшвырнув шпица ногой. — Вы знали, что в магазине недостача?
«Сундук» рывками уселась поудобней, так что, казалось, сумка галопирует под ней.
— Нне-ет... Галя вела собственный учет.
— Где он?
— В синей тетрадке.
— А где синяя тетрадка?
— В толстой красной папке.
— А где красная папка?
— Всегда лежала на ее столе.
— Так езжайте и возьмите!
— Но... Она уничтожила ее.
— А печать... Где магазинная печать?
— Тоже у нее.
— Но это мистика какая-то! — вскричал Берлянчик. — Почище Копперфилда. Пять лет вы корпели над пудовыми гросбухами, жалуясь на ишиас и мигрень, а в финале — ни документов, ни тетрадки, ни печати!
Главбух пухлым, согнутым мизинцем подобрала сиротливую слезу.
— Вы говорите так, будто я воровка какая-то...
— Это неплохая мысль!
Странно, но эта резкость, которая в сердцах вырвалась у Додика, не только не задела «Сундука», а, казалось, совсем наоборот: главбух трепетно вздохнула и глаза ее задернулись туманной поволокой.
— Эх, Давид Семенович, — тихо молвила она, шарманно поправляя юбку над сырами и колбасами. — Слепой вы человек... Вы нутра женского не видите! Ну как я могла обесчестить вашу кассу, если я... жизнью вам обязана! Если вы... Да вы в мое сердце загляните! Там такая мука. Такая благодарность. Такая нежность к вам.
Берлянчик взглянул на ее ногу, торчащую за сумкой, как огромный зуб над заячьей губой, и повеселел. Ее искренность не вызывала у него сомнений. То, что ему объяснялась в нежных чувствах пятидесятилетняя страдалица, которая прятала под юбкой утятовские сыры и сервилат и помогла обчистить магазин, его не удивляло: он знал местные любовные традиции. Они вполне допускали такую ситуацию. В Одессе можно терять голову от пылких чувств и обворовывать предмет тайных воздыханий. И то, и это мирно уживаются друг с другом.
— Нет, — с грустью вымолвил Берлянчик. — Я не верю вам.
— Давид Семенович! Красотулечка моя!
— Оставьте! Не раньте мою душу. У нас два миллиона семнадцать тысяч недостачи — так сильно вы любить меня не можете. Ваше сердце на это не способно!
В тот же день он ее уволил. По правде говоря, Берлянчик сделал это без особой охоты. Несмотря на свой опыт и практицизм, он был безоружен перед вероломством «Сундука» или Галины Крот, так как философия «Клуба гениев» понуждала его вникать в человеческие мотивы их поступков. Они не хотели создавать «Виртуозы Хаджибея». Им не нужна была разумная облагороженная жизнь. Каждый из них стоял на грани нищеты, болезней и страха безработицы, а любое сострадание к ним, любое живое движение души выносило Берлянчика за пределы их понимания и делало, как сказал бы Довидер, «сладким фрайером» — удобной мишенью для алчного расчета.
Между тем над «Виртуозами Хаджибея» сгущались грозовые тучи. Внезапное увольнение «Сундука» и Галины Крот вызвало панику среди кредиторов, и даже те из них, что принимали любые отговорки и терпеливо ждали расчета, сейчас тоже всполошились. Они ломились в кабинет, шумно требуя погашения долгов и грозя всеми видами силовых воздействий: бандитами, прокуратурой, судом, милицией, налоговыми службами и даже обычным мордобоем.
— Погодите, погодите, — успокаивал Берлянчик рослого, разъяренного мужчину с заросшим, как у ризеншнауцера, лицом. — Не машите кулаками. Что вы поставляли в магазин?
— Потрошки «Собачья радость».
— На какую сумму?
— Три тысячи двести гривен.
— Отлично! Вот и превосходно. Зачем же нервничать? Сейчас мы все уладим без разбитых челюстей, сломанных ключиц и других телесных повреждений. Давайте ваши документы.
— Какие документы?
— Подтверждающие долг.
В глазах «Собачьей радости» появлялась внезапная растерянность.
— Но позвольте ... Ваш завмаг платил за потрошки наличными, а документы мы уничтожали, чтобы не платить налоги.
Берлянчик разводил руками:
— Тогда, голубчик, непонятно — кто кого должен колотить? Ведь вы помогали обворовывать «Виртуозы Хаджибея».
— Кто — я?!
— Да, как это не прискорбно… Поскольку вы завозили «Собачью радость» без всяких документов, завмаг клала выручку себе в карман, а фирме доставались только запахи «духов и туманов».
— Но так торгует вся Одесса! — кричал взбешенный поставщик, и спор разгорался с новой силой.
Это были дни позора и унижений. Он, Берлянчик, меценат и философ, отец-основатель «Клуба гениев», исповедовавший красоту духа и купеческую честь, вдруг оказался в презренной роли должника и шарлатана. Этого он вынести не мог!
Однажды он вернулся в свое убежище на Базарной в крайне удрученном состоянии. У соседей гремел телевизор, и даже в коридоре было слышно, как рекламируют средство для потенции «Золотой конек». Берлянчик быстро прошмыгнул в свою комнату, опасаясь встречи с соседом. В голове у него стоял густой зеленый свет и сухо потрескивало в ушах.
Он снял портупею с кобурой, согнал кота с дивана и в чем был улегся на него. Некоторое время он тупо смотрел на высокий потолок, ощущая остатки тепла живого существа, а затем перевел взгляд на пожелтевший от времени портрет Сталина, стоявший на пузатом, еще трофейном комоде. Вождь надменно улыбался и как бы говорил ему: «Дурак ты, братец! Много глупостей наделал. Зачем ты послал главбуха на операцию в Германию, оплатив ее расходы? А зачем Галину Крот пожалел? Одна бы умерла, а вторая бы повесилась, как того ей хотелось, — и нет проблем! Ты не имел бы кредиторов и был бы уважаемым и честным человеком».
