Пелам Вудхаус - Укридж и Ко. Рассказы
— Послушай, малышок, этот подлюга Превин смылся со всей выручкой до последнего пенни!
Маленькая гостиная номера седьмого, Карлеон-стрит, была исполнена безмолвием и создавала впечатление полутьмы. Последнее объяснялось избытком Укриджа, который принимает безжалостные удары Судьбы так близко к сердцу, что при каждой новой ее подножке его мрачное уныние обволакивает помещение, как черный туман. Несколько минут после нашего возвращения из «Зала старых друзей» царило гнетущее молчание. На тему мистера Превина свой лексикон Укридж истощил, ну а мне эта катастрофа представлялась столь сокрушительной, что слова сочувствия прозвучали бы насмешкой.
— И еще одно, о чем я только сейчас вспомнил, — глухо произнес Укридж, заерзав на своем диване.
— Так что же? — спросил я с участием врача у постели больного.
— Этот типчик Томас. Он ведь должен получить еще двадцать фунтов.
— Но не потребует же он их теперь?
— Еще как потребует! — угрюмо сказал Укридж. — Хотя, черт подери, — продолжал он с внезапным оптимизмом, — он же не знает, где я. Совсем упустил это из вида. К счастью, мы смылись оттуда прежде, чем он успел в меня вцепиться.
— А ты не думаешь, что Превин, когда договаривался с его менеджером, мог упомянуть, где ты остановился?
— Навряд ли. С какой стати? Какая у него могла быть причина?
— К вам джентльмен, сэр, — проворковала в дверях дама преклонных лет.
И джентльмен вошел. Тот самый человек, который заглянул в раздевалку сообщить, что Томас уже на ринге, и, хотя тогда мы не были официально представлены друг другу, я и без слабого укриджского стона понял, кто он.
— Мистер Превин? — сказал вошедший. Энергичный человек, экономящий время и в поведении, и в словах.
— Его здесь нет.
— Сойдете и вы. Как его партнер. Я пришел за двадцатью фунтами.
Наступило тягостное молчание.
— Нет их, — наконец сообщил Укридж.
— Чего нет?
— Денег, черт подери. И Превина тоже. Он сбежал.
Глаза его собеседника стали жесткими. Как ни тускло было освещение, его вполне хватило, чтобы осветить выражение его лица. И выражение это было отнюдь не привлекательным.
— Ничего не выйдет, — сказал он металлическим голосом.
— Но, мой милый старый конь…
— Со мной этот номер не пройдет. Я требую мои деньги или позову полицейского. Вот так!
— Но, малышок, будьте разумны…
— Надо было взять их сразу. Моя ошибка. Однако еще не поздно. Выкладывайте!
— Но говорят же вам, Превин сбежал!
— Совершенно верно, он сбежал, — поддержал я из самых лучших побуждений.
— Оно так, мистер, — донесся голос от двери. — Я его повстречал, когда он давал деру.
Это был Уилберфорс Билсон. Он робко застыл на пороге, как человек, не знающий, какой прием его ждет. Все его фибры вопияли о прощении. На левой его щеке красовался внушительный синяк, а один глаз заплыл, однако никаких других следов недавний конфликт на нем не оставил.
Укридж уставился на него выпученными глазами.
— Ты его повстречал! — простонал он. — Повстречал!
— Р-ры, — сказал мистер Билсон. — Когда я пришел в «Зал», он укладывал все эти деньги в чемоданчик, а потом дал деру.
— Великий Боже! — вскричал я. — Неужели вы даже не заподозрили, что он затеял?
— Р-ры, — согласился мистер Билсон. — Я всегда знал, что он из таковских.
— Тогда почему, жалкая тупоголовая рыбина, — взревел Укридж, взрываясь, — почему ты его не остановил?
— Как-то в голову не пришло, — виновато признался мистер Билсон.
Укридж засмеялся жутким смехом.
— Я только дал ему раза в рыло, — продолжал мистер Билсон, — и забрал чемоданчик.
Он поставил на стол видавший виды баульчик, который музыкально позвякивал при каждом сотрясении, а затем, с видом человека, который отказывается тратить время на пустяки, направился к двери.
— Извиняюсь, джентльмены, — виновато сказал Боевой Билсон. — Мне некогда. Надо идти и сеять свет.
Укридж выходит с честью из опасного положения
Покойный сэр Руперт Лейкенхит, кавалер ордена Св. Георгия и Св. Михаила 2-й степени, кавалер ордена Бани 3-й степени, кавалер ордена королевы Виктории 4-й степени, принадлежал к тем людям, которыми гордятся их родины. До его ухода на пенсию в 1906 году он побывал губернатором разных антисанитарных аванпостов Британской империи, разбросанных по экватору, и в качестве такового заслужил уважение и высокое мнение всех и каждого. Некий добросердечный редактор из числа моих знакомых подбросил мне работку, рекомендовав меня вдове этого великого администратора в целях подготовки его мемуаров для печати. И в некий летний день я как раз завершил свой туалет для первого визита в ее резиденцию на Турлоу-сквер, Южный Кенсингтон, когда раздался стук в дверь, и Баулс мой домохозяин, вошел, неся дары.
Таковые состояли из бутылки с броской этикеткой и большой шляпной картонки. Я недоуменно взирал на них, так как они ничего мне не говорили.
Баулс с обычной своей величавостью полномочного посла снизошел до объяснения.
— Мистер Укридж, — сказал он с той нотой отеческой любви в голосе, которая всегда в нем звучала при упоминании этой угрозы для цивилизации, — зашел минуту назад, сэр, и выразил пожелание, чтобы я передал их вам.
К этому времени я приблизился к столу, на котором он разместил указанные предметы, и сумел раскрыть тайну бутылки. Она принадлежала к разряду пухлых, раздавшихся во все стороны бутылок и несла на своей грудобрюшной преграде одно-единственное краснобуквенное слово «Пеппо», а под ним черными буковками следовало пояснение: «Он Вас Взбодрит». Я не видел Укриджа без малого месяц, но тут вспомнил, что во время нашей последней встречи он упомянул о каком-то гнусном целительном бальзаме, распространителем которого умудрился стать неведомо как. Видимо, это был образчик.
— Но что в картонке? — спросил я.
— Не могу сказать, сэр, — ответствовал Баулс.
Тут шляпная картонка, которая до этого момента хранила молчание, внезапно отчеканила сочное матросское словцо и добавила к нему первые такты «Энни Лори». После чего вновь погрузилась в суровое молчание.
Несомненно, несколько доз «Пеппо» помогли бы мне выдержать это поразительное ее поведение стойко и флегматично. Но поскольку указанное целебное чудо ни разу не омочило моих губ, глас картонки подействовал сокрушительно на все мои нервные центры. Я отскочил назад и опрокинул стул, а Баулс, отложив на время свое величавое достоинство, безмолвно подпрыгнул к потолку. Впервые он сдернул привычную маску у меня на глазах, и даже в этот тяжкий миг я успел извлечь из этого максимум удовольствия. Как-никак такое случается раз в жизни.
— Господи Боже ты мой! — охнул Баулс.
— Возьми орешек, — радушно предложила картонка. — Возьми орешек.
Баулс справился со своей паникой.
— Это птица, сэр. Попугай.
— С какой, черт возьми, стати, — вскричал я, превращаясь в возмущенного хозяина квартиры, — Укридж заваливает мои комнаты своими гнусными попугаями? Мне давно пора с ним…
Упоминание про Укриджа, видимо, подействовало на Баулса, как успокоительная микстура. Он обрел свою величавость сполна.
— Не сомневаюсь, сэр, — сказал он с легкой холодностью в голосе в ответ на мою вспышку, — что у мистера Укриджа были веские причины передать птицу на хранение нам. Полагаю, он хочет, чтобы вы взяли временную опеку над ней.
— Пусть хочет, сколько его душе… — начал я, но тут мой взгляд упал на часы. Если я не желал восстановить против себя мою работодательницу, мне следовало отправиться в путь немедленно. — Отнесите картонку в другую комнату, Баулс, — распорядился я. — И думаю, птицу следовало бы покормить.
— Слушаю, сэр. Можете полностью положиться на меня, сэр.
Гостиная, в которую меня проводили, когда я добрался до Турлоу-сквер, хранила множество всяческих напоминаний о губернаторствах покойного сэра Руперта. А еще в ней находилась потрясающе хорошенькая девушка в голубом платье, мило мне улыбнувшаяся.
— Тетя сейчас спустится, — сказала она, и несколько минут мы обменивались банальностями. Затем дверь отворилась и вошла леди Лейкенхит.
Вдова великого администратора была высокой, костлявой и худой с загорелым, сокрушающе решительным лицом, которое придавало высокую вероятность теории, что до 1906 года она брала на себя по меньшей мере солидную долю администрирования. Во всех мелочах ее внешность была внешностью женщины, самой Природой предназначенной пробуждать горячую любовь к закону и порядку в буйных сердцах каннибальских царьков. Она оглядела меня оценивающим взглядом, а затем, словно смирившись с мыслью, что я при всей моей непотребности, скорее всего, не хуже прочих образчиков, которые можно приобрести за деньги, приняла мои услуги, позвонив, чтобы подали чай.
