Евгений Николаев - Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург
– И ведь много хочет денег, бестия! – возмущался мой приятель. – И, что особо удивительно, уж сама казначейша, а денег все равно ей мало!
При этом ни об императрице, верящей в приметы, ни о зайцах, их творящих и отменяющих по воле его сноровистого отца, мой приятель не обмолвился и словом. Пока старик Хухначев вел свои безумные рассказы, его супруга со словами «кушай, батюшка, кушай!» все подсовывала мне под нос пирожки. При этом она так волновалась, точно опасалась быть высеченной, коли мне что не понравится. До того уж волновалась, что даже стряпуху, которая долгие годы служила в доме и успела здесь состариться вместе с нею, называла с перепугу разными именами: то Палашкой, то Марьяшкой.
И всякий раз, перепутав имя стряпухи, она встряхивала головой, точно лошадь, получившая кнутом, и говорила «тьфу, тьфу, тьфу!».
А что, о таком зяте, как я, Хухначевы могли только мечтать…
…Старик начал поклевывать носом в тарелку. Лакей живо подхватил его под мышки и повлек в опочивальню. Глядя на пьяненького отца своего приятеля, я думал – уж лучше в молодости пасть от пули драгунского капитана, чем вот так заканчивать свои годы.
– А вот еще скажу! – старик вскинул руку и тут же исчез, влекомый лакеем в полутьме коридора. Только на стене закачалась и канула куда-то в небытие уродливая двухголовая тень.
Хозяйка пододвинула мне кус кулебяки и, тяжко вздохнув, молвила:
– Кушай, батюшка, кушай!
Наташенька
…На дворе зазвенели бубенцы.
– Наташенька с катаний приехала! – воскликнула Хухначева, выглядывая в окошко и всплескивая руками. – Ах, доченька! Иди же скорее сюда! Смотри же, какой гость у нас!
В сенях послышались шаги, жалобно заскрипели половицы, точно по ним шла не девушка, а суровый исправник взимать недоимку. Сердце мое упало: только услышав звук этих шагов, я понял, что совершил ошибку – не нужно мне было возвращаться в этот дом, не найду я родную душу здесь.
Дверь распахнулась, и в комнату вошла Наташенька. Мой приятель не лгал – его сестра и в самом деле была довольно мила, хотя чертами лица вся пошла в папеньку. Впрочем, если его физиономия напоминала фортификационное сооружение, изрядно уже поврежденное неприятельскими осадами и штурмами, то лицо дочери было точно новая и готовая к любым испытаниям крепость. Только глянув на ее лицо, я почувствовал то же разочарование, что и в детстве, когда тебе дали конфекту, но ты, развернув обертку, обнаружил не сладость, а кусочек мыла, подложенный ехидным товарищем.
– Наташенька, Наташенька! – суетилась вокруг дочери Хухначева. – Вот, посмотри, товарищ нашего Сашеньки к нам приехали-с. Ужо утром я тебе говорила. Подойди же поближе!
Я представился, стараясь, впрочем, не смотреть Наташеньке в глаза – не хотел смутить ее своим взором, который, как я заметил, в последнее время чрезвычайно сильно действовал на барышень. Вероятно, любовническая страсть, уже несколько дней не находящая для себя предмета излияния, переместилась в мой взор и разила теперь барышень, как молнии – конотопскую каланчу.
Так, сегодня утром, едва выйдя на городскую площадь из брички, я увидел, что барышни бегут от меня во все стороны, точно собаки от человека, взявшего в руки камень. Даже гренадерши, встреченные мной на набережной, так все разом и вздрогнули, лишь только я устремил на них свой взор. А та, что была помельче своих товарок, еще и встрепенулась, как курица, после того как ее потоптал петух.
Впрочем, возможно, что все это мне только примерещилось. Ведь примерещились же странные записи коломенского помещика в дневнике. Жаль, жаль, что порубил тот дневник!
…Палашка-Марьяшка внесла самовар, мы сели пить чай. Поначалу Наташенька говорила мало и вообще старалась казаться скромной, что, впрочем, не помешало ей обругать кухарку дур-рой, шикнуть на лакея и зашипеть на маменьку. Однако вскоре девушка окончательно осмелела – с откровенным лукавством глянула мне в глаза и объявила, что более всего на свете любит романтическую поэзию.
– А творения которого поэта особенно занимают ваш ум? – спросил я.
Наташа недоуменно вскинула брови:
– Бибикова, конечно! Кто же лучше него?!
– И Сердюков тоже хорош, – вставила мать. – Просто заслушаешься, как он природу описывает. Уж и про березки, и про лепесточки… Ужас, как красиво и складно!
– Что-о? Сердюк-о-о-ов?
– А что? Сердюков хороший стихоплет. Напрасно ты так, Наташенька!
– Да кто он такой, этот твой Сердюков?! – вскипела девушка и хлопнула по столу ладошкой. – Сколько у него годового доходу, у твоего Сердюкова? А?
По просьбе маменьки она принесла показать мне свои вышивки – цветочки, птички, ягодки. Заметив, что вышивки не производят на меня большого впечатления, Наташенька достала из дальнего комода коробочки, в которых находилась всяческая мелкая летучая живность, приколотая ко дну булавками: стрекозы, бабочки, всякие пестрые мошки.
Девушка на минутку задумалась, решая, достанет ли у меня ума и вкуса по достоинству оценить ее задумку, а затем объявила, что хочет приколоть эти создания к своим бальным платьям.
– Ах, как это будет красиво и оригинально! – глаза ее просияли восторгом.
У края бездны
…Ночевал я в комнате своего приятеля. Скуки ради взял с полки первую попавшуюся книгу. Это оказался список сочинения господина Радищева о путешествии его из Петербурга в Москву. Открыл его в надежде ступить на путь высоких размышлений, да куда там! Как нарочно, сразу же наткнулся на описание валдайских девок:
«…кто не знает валдайских баранок и валдайских разрумяненных девок? Всякого проезжающего наглые валдайские и стыд сотрясшие девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие, воспользоваться его щедростью за счет своего целомудрия… Бани бывали и ныне бывают местом любовных торжествований. Путешественник, условясь о пребывании своем с услужливою старушкою или парнем, становится на двор, где намерен приносить жертву всеобожаемой Ладе. Настала ночь. Баня для него уже готова. Путешественник раздевается, идет в баню, где его встречает или хозяйка, если молода, или ее дочь, или свойственницы ее, или соседки. Отирают его утомленные члены; омывают его грязь. Сие производят, совлекши с себя одежды, возжигают в нем любострастный огнь…»
«А ведь отсюда до Валдая рукой подать, – подумал я. – Не вскочить ли на коня и не устремиться туда?» Угомонил себя мыслью, что все равно скоро у этих потрясших стыд девок буду.
«Наглые валдайские девки»
Вновь взялся за радищевское путешествие. А там, ну, что за черт, опять о том же:
«…доехав до жилья, я вышел из кибитки. Неподалеку от дороги над водою стояло много баб и девок… Страсть, господствовавшая во всю жизнь надо мною, но уже угасшая, по обыкшему ее стремлению направила стопы мои к толпе сельских сих красавиц… я люблю женщин для того, что они соответственное имеют сложение моей нежности; а более люблю сельских женщин или крестьянок для того, что они не знают еще притворства, не налагают на себя личины притворной любви, а когда любят, то любят от всего сердца и искренно».
Перелистнул страницы; автор сообщал, что познакомился в селе Едрово с молодой крестьянкой Анной и она оказалась образцом красоты и одновременно – высочайшей нравственности. Она не согласилась на брак по расчету, а желала принадлежать лишь парню, которого любила. Только от него хотела она иметь детей, чтобы совместно с мужем любить и пестовать их. Радищев писал, что хотел дать сто рублей матери девушки, чтобы влюбленные могли пожениться, но и мать Анны оказалась созданием чрезвычайно благородным. Тоже денег не взяла. И жених Андрей девушки от денег отказался. Автор покинул Едрово, восхищенный благородством этих простых людей, и особенно Анюты:
«…Анюта, Анюта, ты мне голову скружила! Для чего я тебя не узнал 15 лет тому назад… Я бы избегнул скаредностей, житие мое исполнивших. Я бы удалился от смрадных наемниц любострастия, почтил бы ложе супружества»…
Наемниц любострастия… страсть, господствовавшая во всю жизнь надо мною… Ах, как долго тянется ночь. Кажется, что никогда она не кончится, проклятая, а за стеной кто-то скребется, скребется, скребется. То ли мыши, то ли Наташенька. Может, ее тоже обуревает страсть? Я живо представил, как Наташенька раскинула по постели свои руки-ноги, жаждет найти друга для утех. А не пробраться ли к ней в комнату?
Чтобы избавиться от этого искушения, я сделал несколько глотков из походной фляжки и представил, как сестра моего приятеля нанизывает на булавку стрекозу. Однако даже и такая картинка не истребила мое желание. Напротив – она его усилила, вдруг придав ему то направление, которое возникает, когда видишь, как на дворе секут кнутом проштрафившуюся бабу. Руки ее связаны, щелкает кнут, а баба вздымает свой пышный белый зад и только повизгивает…
