Пелам Вудхаус - Полная луна. Дядя Динамит. Перелетные свиньи. Время пить коктейли. Замок Бландинг
Со старинной учтивостью поклонившись Элзи Бин, лорд Икенхем вывел Салли из комнаты, рассказывая ей о том, как он жарил сосиски на кончике пера, а Мартышка увидел, что собеседница его уже не так сурова.
— Симпатичный старичок, — сказал она.
Такое неточное описание человека, похожего на анчар, который губит все, к чему прикоснется, поразило Мартышку, и он воскликнул:
— Ха!
— Что?
— Ха, — повторил страдалец и хотел это объяснить, когда услышал негромкий стук, а потом слово «Мартышка». Судя по голосу, стучался Билл Окшот.
4
В словесности, дошедшей до нас сквозь века, есть много выразительнейших описаний того, как откликаются люди на неожиданную неприятность. Вспомним короля Клавдия, когда он смотрит «Мышеловку», а у более поздних писателей — мужа, когда он находит в кармане письмо, которое жена просила послать за две недели до этого.
Однако для сравнения с Мартышкой мы выберем только Макбета, увидевшего дух Банко. Волосы у него зашевелились, словно под легким бризом, глаза совершенно вылезли, с побелевших губ сорвался бессмысленный крик — не «Ой!», излюбленный служанкой, и не «Хр-р!», как сказал бы сэр Эйлмер, а нечто среднее. Наблюдательный и умный шотландец, взглянув на Макбета, заметил: «Идемте, лорды, — государю худо». Нет сомнений, что, взглянув на Мартышку, он произнес бы эти же слова.
Мы понимаем, в чем тут дело. Если молодому человеку тонкого и нежного склада молодой человек покрупнее, да и склонный к буйству, скажет, что задушит его за ночные беседы со служанкой в гостиной, первый из этих молодых людей полагает, что служанка в его спальне вызовет еще большие нарекания. Вот почему мы не будем к нему строги, когда он со словами «Ой!» или «Хр-р!» смотрит на старого друга, как смотрел бы на гостя, который зашел к обеду, хотя он сам его убил. Глазами души он видел огромные руки Билла Окшота.
Однако он быстро обрел былую прыть. Чутье не молчит в час беды, а Мартышка принадлежал к роду, где непрестанный опыт выработал умение вести себя в таких ситуациях. В XVIII и XIX веках, да и в других, хотя пореже, Твистлтоны только и делали, что быстро прятались в шкаф. Ведомый наследственным чутьем, Мартышка направил Элзи к шкафу.
— Сидите тихо! — прошипел он. — Ни звука, ни хрипа, ни стона. А то меня убьют.
После чего закрыл шкаф, поправил галстук, набрал в легкие воздуха и произнес:
— Войдите!
Когда он, приглаживая волосы, препоручал душу Богу, вошел Билл Окшот.
— Привет, — сказал Мартышка.
— Привет, — откликнулся Билл. — Нам надо… э… поговорить.
Иногда эта фраза звучала зловеще — иногда, но не сейчас. Билл произнес ее мягко, мало того — робко, и Мартышка не без радости понял, что при своих размерах настроен он мирно. Кто-нибудь наблюдательный, вроде Росса, сказал бы, что Билл растерян, — и не ошибся бы.
Дело в том, что, вспоминая беседу в гостиной, Билл задумался, не был ли он грубоват. Какие-то фразы, быть может, напоминали об анатомии. Словом, он пришел к Мартышке, чтобы попросить прощения, и как раз собирался к этому приступить.
Мартышке было бы приятней, если бы тот каялся в письменной форме, но слушал он вежливо, хотя и рассеянно, ибо в шкафу что-то шуршало, и ему казалось, что у него по спине бегают пауки. Так уже было в годы Регентства с одним Твистлтоном.
Видимо, и Билл что-то слышал, поскольку спросил:
— Что это?
— Э?
— Шуршание какое-то.
Мартышка вытер пот со лба и ответил:
— Мышь.
— А, мышь! Так и кишат…
— Да, в этом году их много, — согласился Мартышка. — Ну, спокойной ночи, старик.
Но Билл, как многие в молодости, страдал избытком чувств. Если уж он мирился с другом, так мирился. Он сел, и кровать заскрипела под его весом.
— Хорошо, что мы помирились, — заметил он. — Значит, ты не обиделся?
— Что ты, что ты, что…
— А то я думал, ты обиделся.
— Нет-нет-нет.
— Прости, что я орал.
— Я тебя не задерживаю?
— Куда мне спешить? Понимаешь, увидел я тебя с Элзи — и подумал…
— Ясно, ясно.
— Сам знаешь.
— Еще бы!
— Я бы эту мышь прогнал.
— Прогоню утром. Не пожалею.
— Понимаешь, ты к ней придвинулся… К Элзи, не к мыши.
— Она прикуривала.
— Конечно, конечно. Теперь я знаю. Теперь я тебе доверяю.
— Ну, ладно…
— Я верю, что Гермиона будет с тобой счастлива.
— А то!..
— Здорово! — подытожил Билл, вкладывая в это слово всю душу. — Понимаешь, Мартышка, я люблю Гермиону.
— Да, ты говорил.
— Гермиона…
— Может, утром обсудим?
— Почему?
— Поздновато, а?
— Хочешь лечь? Ну, я только скажу, что Гермиона… Ну, это…
— Что?
— Путеводная звезда. Гермиона — моя путеводная звезда. Как она прекрасна, Мартышка!
— Ужас.
— Таких больше нет.
— Куда там!
— А сердце?
— О-о!
— А ум?
— О-о-о!
— Как тебе нравятся ее книги?
Мартышка вздрогнул. «Убийству в тумане» он посвятил именно те часы, которые надо было потратить на них.
— Знаешь, — сказал он, — все руки не доходят. Она мне одну оставила, сразу видно — жуть. Новое слово.
— Какую?
— Забыл. Такое название.
— Когда вышла?
— Прямо сейчас.
— А, значит, я еще не видел! Здорово. Буду читать. Ты подумай, она пишет замечательные книги…
— О-о-о!
— …и остается простой, скромной, неприхотливой. Встает в шесть утра, идет на…
Мартышка подпрыгнул.
— В шесть утра? — произнес он тонким и сдавленным голосом. — Нет, не в шесть!
— Летом — в шесть.
— А зимой?
— В семь. Потом она играет в гольф или гуляет в полях. Таких, как она, нет на свете. Что ж, ложись. — С этими словами Билл Окшот поднялся и ушел.
Мартышка послушал, как он уходит, прежде чем выпустить из шкафа Элзи. Мы не скажем, что любовь его ослабела, он все так же почитал Гермиону, но мысль о том, что она, возможно, заставит вставать и его, показалась неприятной. Вот почему, освобождая пленницу, он был рассеян и на ее восклицания отвечал «О» или «Э».
— Чего я тут сидела? — спрашивала она. — Это же мистер Уильям!
— У, — сказал Мартышка и развил свою мысль: — Если б он вас нашел, он бы оторвал мне голову.
— Ну-у!
— И выпотрошил.
— Вот это да!
— Именно. Если его довести, он очень опасен. Ах ты черт! Может, он ударит вашего Гарольда?
— Так вы же ударите.
— Я ему уступлю. Столько дел!.. Он будет очень рад.
Элзи покачала головой:
— Не будет. Я его просила.
— Когда это?
— Когда я подсадила старика на трубу.
— И он отказался?
— Да. Сказал — это не поможет.
Мартышка тоже так думал, но все-таки рассердился. Горько, когда человек не использует своих дарований. Так и вспоминается притча о талантах.
— Чего вы все от меня ждете? — жалобно воскликнул он. — Как будто это легче легкого! Я просто не знаю, что надо делать. Хоть бы кто научил! Да и тогда…
Элзи поняла его сомнения.
— Да, — сказала она, — лучше толкните его в пруд.
— Какой еще пруд?
— Где утки. У самых ворот в парк.
— А если он туда не пойдет?
— Пойдет. Он всегда туда ходит. Встанет на берегу и плюет в воду.
Мартышка оживился. Мы не станем утверждать, что замысел ему понравился, но все же больше, чем прежний.
— Подползти сзади?
— Ага.
— И толкнуть?
— Ага.
— Понимаю… В этом что-то есть. Может быть, вы нашли выход. А пока посмотрите, нет ли кого в коридоре. Если нет, бегите к себе.
Однако прежде чем она вышла, вернулись граф и Салли, очень довольные, особенно граф, вдоволь наевшийся яиц.
— Давно так не ел, — сказал он. — Какой стол у Балбеса! Что ж, пора и лечь. Вечер кончается. А ты собирайся, мой дорогой.
Мартышка не ответил, ибо смотрел на Салли. Лорд Икенхем деликатно ткнул его в бок.
— Ой!
— Собирайся. Уложи чемодан.
— А? Да-да-да.
— Самое необходимое. Я одолжу тебе бритву и любимую губку. — Он обернулся к Элзи: — Вы все обсудили?
— Да, сэр. Мистер Твистлтон толкает Гарольда в пруд.
Мартышка, отрешенно укладывавший вещи, снова промолчал. Не глядя на Салли, он ее видел. Когда она вошла, он испытал такой верный удар, словно в него попала молния, ибо глаза ее после чая и яиц сияли еще ярче, а улыбка — что и говорить. Пытаясь думать о Гермионе, он вспоминал только эти «в шесть утра», «зимой — в семь». Закрыв чемодан, он постоял. Сердце опять прыгало.
— Что ж, Салли, — сказал лорд Икенхем. — Иди ложись.
— Спокойной ночи, дядя Фред. Спокойной ночи. Мартышка.
— А? О, спокойной ночи.
— Спасибо, что приютил.
— А? Что ты, что ты…
